Любимый ученик Мехмед
Шрифт:
— А ты читал, Шехабеддин-паша?
— Да, что-то такое читал, — признался тот.
— И что думаешь?
— Честно говоря, это не произвело на меня никакого впечатления, — евнух развёл руками, как если бы извинялся за подобные слова, а в его глазах светилось лукавство и вопрос: «Неужели ты надеялся, что мы сейчас признаемся тебе в чём-то эдаком? Да ещё в присутствии слуг».
Евнух был прав — ответ не мог оказаться иным. Заганос, полюбив Шехабеддина так, как мужчина любит юношу, не мог в этом признаться во всеуслышание. Так же и Шехабеддин не мог признаться,
Когда Мехмед начал утверждать: «Я понравился тебе», — это не стало для Андреаса совсем уж неожиданным. Да, предпосылки были, пусть грек и не отдавал себе в этом ясного отчёта. Единственное, чего молодой учитель никак не ожидал, так это того, что всё проявится настолько ярко. Пусть в его педагогической практике Мехмед оказался не первым учеником, который, влюбившись, сделался слишком догадливым, но Андреасу ещё никогда не доводилось притворно возмущаться и клеймить позором «гнусные намерения».
Игра в любовь впервые приняла такой серьёзный оборот, однако Андреас не испугался, что история получит огласку, и что, возможно, придётся распрощаться с жизнью.
Даже если бы Мехмед решил отомстить учителю и рассказать о своих наблюдениях, никто бы мальчику не поверил. Все решили бы, что строптивый принц просто не хочет учить греческий, и что пытается вот таким странным образом избавиться от нового учителя. От Мехмеда привыкли ждать любых выходок.
И всё же с принцем всё оказалось труднее, чем в других случаях, потому что это был очень дерзкий мальчик, то есть такой, который привык всегда говорить то, что думает. Принц не побоялся откровенно объясниться с учителем. Прежние ученики — а точнее некоторые из множества учеников — боялись.
Первым из таких учеников, проявивших особую склонность, оказался греческий мальчик, который чем-то напоминал турецкого принца, поскольку отличался вздорным характером. Однако, проявляя дерзость на уроках, тот мальчик всё же не решился на признание подобно Мехмеду. Ученик чувствовал в учителе особые склонности, как и в себе самом, но стыдился своих открытий, поэтому ждал, что учитель откроется первым, однако этого не произошло, а закончилось всё прозаично — мальчик влюбился в девочку, начав относиться к учителю лишь как к другу.
В другой раз догадливость проявил уже взрослый ученик, которому минуло восемнадцать, но и тогда Андреас не предпринял ни одного шага навстречу. Это тянулось несколько месяцев, а затем занятия окончились, и учитель уехал из города. Объяснения так и не случилось.
«И хорошо, — подумал тогда учитель, вспоминая восемнадцатилетнего ученика. — Если он всё же решит пойти по моему пути, то, возможно, мы ещё встретимся, но он должен принять решение сам, взвесить все «за» и «против» своего выбора».
Подталкивать кого-то на опасные пути и тем самым брать на себя ответственность за чужой выбор Андреас не хотел. К тому же, он знал, пусть и на чужом опыте — если ты побуждаешь робкого юношу сделать выбор в
Конечно, молодой грек не являлся таким уж праведником и однажды всё же пошёл навстречу желаниям одного из своих подопечных. Это случилось в Афинах. Ученику было девятнадцать лет, и он посещал занятия в высшей школе, а Андреас оказался нанят отцом своего ученика, мечтавшим, чтобы сын не просто занимался как-нибудь, но стал одним из лучших.
Ученик оказался слишком взрослым, чтобы на него подействовали игры в платоническую любовь. Вернее, началось всё с неё, но очень быстро перешло в область физическую. Это стало особенной историей обучения, которую Андреас до сих пор не знал, как расценивать — как свою победу или своё поражение — ведь, несмотря на то, что обучение дало результаты, молодой учитель до сих пор спрашивал себя: «Не слишком ли дорого пришлось заплатить за успех?»
По крайней мере, осталось, что вспомнить, и вспоминания не вызывали чувство стыда, потому что результатом своей работы Андреас мысленно любовался даже спустя время, освободившись от чар любви. Совсем по-другому было бы, если б дело касалось малолетнего. Весьма неприятно бывает посмотреть на такого возлюбленного отрезвившимся взором, ведь тогда ты увидишь не прекрасного мальчика, а обычного мальчишку, пусть и не лишённого талантов, но всё же обычного, которому не суждено стать великим человеком.
Иногда Андреасу удавалось обрести ясность взгляда ещё до того, как любовь пройдёт, и это помогало не сбиться с пути — вовремя осознать, насколько всё напоминает комедию. По мнению молодого грека, весьма смешным мог показаться мальчик, который с горящими от любви глазами чуть ли не просил: «Соблазни меня. Соблазни!» Если сказать такому глупцу: «Соблазнять тебя было бы непедагогично», — он бы даже не понял учителя.
У Мехмеда в глазах и в голосе как раз присутствовала эта смешная наивность, поэтому Андреас даже не попытался объяснить ему, как взрослому, суть педагогического метода, открытого эллинами. Пришлось просто разыграть возмущение и сделать вид, что ученик жестоко обманулся.
На следующий день после злополучного разговора Мехмед сильно удивил Андреаса. Учитель ожидал, что теперь-то ученик уж точно сделается таким, как был в самую первую встречу — грубым и не желающим учиться — однако ничего этого не произошло.
Казалось, возвращение принца к грубостям будет естественным, ведь многие мальчишки — самые обычные, не догадливые — пробовали испытывать терпение своего преподавателя, когда он вёл себя не так, как им бы хотелось. Они даже начинали открытый торг — дескать, если станешь снова приветливым, я буду учиться, а если не станешь, то не буду. Наглецы, да и только!