Любимый ястреб дома Аббаса
Шрифт:
— Можем спокойно тут переночевать, — ответил он затем на мой невысказанный вопрос. — Они получили по морде раз, от ваших девушек. Два, когда нас встретил и проводил сынишка Халид. Три, когда по его приказу наш отряд вырос до сотни. Да еще и с таким вооружением. Хватит уж им горячку пороть. Хашим теперь будет ждать Абу Муслима, а того, как вы верно и вовремя нам сообщили утром, нет в городе. Эту ночь можем спать спокойно.
Но спать мне не пришлось. Потому что когда забулькали неизвестно откуда появившиеся котлы над кострами, Юкук подсел ко мне, приложенной к сердцу рукой поприветствовав погружавшихся в сон Мансура, Бармака
— Господин, я начал тогда говорить, а меня прервали. Так вот, знаете ли вы, что тут находится совсем неподалеку?
— Дорога в Куфу, о которой я не имею понятия, — отвечал я. — Мы поедем через весь Иран, Юкук.
— Я знаю эту дорогу очень хорошо… Сад, господин. Сад убийц. До заката можно было бы доехать.
Тут Бармак, лежавший навзничь, открыл один глаз и чуть повернул к нам осунувшееся лицо.
— А если не тот сад? — рывком сел я. — А как узнать…
— Двое на лучших конях уже туда отправились, если вы не возражаете, господин, — без выражения сказал Юкук.
Бармак открыл второй глаз.
— Мы охраняем жизнь этих людей… — начал было я.
А в моей голове уже крутились, как перекати-поле среди пыли, бешеные планы.
Взять ее живой и без царапины. Связать. Повезти с собой на запад, по дорогам Ирана. Нет, отправить с ней двух человек обратно, в Мерв. Сдать целителю. Найти Ашкенда. Дать Ашкенду запас сонных трав. Довезти ее до Самарканда. Сдать брату. Получается! Отлично получается!
Мои мысли замерли: Мансур сидел теперь абсолютно прямо, нет — чуть наклонившись вперед, в побелевших пальцах его был нож, которым он медленно пропахивал глубокую борозду в земле по направлению к себе.
Я посмотрел на его лицо — и раз и навсегда понял, что становиться врагом этого человека не следует никому и никогда в жизни.
— Я сам поеду, — сказал он голосом, скрипучим, как песок.
— А мальчика оставите на меня? — раздался тихий голос лежавшего Бармака.
Стало тихо. Юкук сидел неподвижно, с лицом, будто высеченным из камня. Он, кажется, был единственным, кто мог в этот момент смотреть в жуткие глаза Мансура.
— Оставьте нам исполнителей, господин, — наконец негромко сказал Юкук. — Мы не будем спешить их убивать. Мы сделаем это медленно.
Мансур чуть наклонил голову, глядя на свой нож. И начал грызть ноготь свободной руки. Мы молча ждали его решения.
— Сначала еда, — сказал он, наконец.
А после еды, из закатных лучей, возникли двое разведчиков Юкука. И мы начали с ними серьезный разговор.
Далее же мы выставили охранения во всех направлениях. Показали, каким должен быть сигнал тревоги — лишив для этого только что появившуюся у нас кухню нескольких медных тазов и кувшинов. Поняли, что Мансур останется на месте. Дали инструкции моим оставшимся в лагере Нанивандаку и Девгону — в случае нападения две десятки атакуют, остальные бросают семейство Аббаса в седла коней и переходят в галоп, окружив их железной стеной.
— Веревки, вьюки какие-нибудь, — бормотал я.
— Это не замок, сер, через его стены можно прыгать прямо с седел, — отвечал понявший меня по-своему Юкук. — Этот сад защитил себя не стенами. Он посреди пустыни, к нему так просто не подберешься — все открыто. А в окрестных селах говорят, что там живут гули. Находили несколько мертвых крестьян, из которых выпита чуть не вся кровь. Это-то несложно — тыкаешь ножом вот сюда и сюда, кровь брызгает ручьем,
И вот багровые камни пустыни, от них указывают на лиловый восток длинные черные тени. Полусон в седле, звуки струн, женский голос: «Стыдно быть совершенно бесполезным человеком на этой земле. Без моих ковров Самарканд все равно ведь остался бы Самаркандом. Какой ты счастливый, Нанидат, — твой шелк соединяет весь мир, он сильнее войн и мятежей. Если бы я могла хотя бы вырастить сына и сделать его похожим… ой, прости, прости, прости… Видишь, я приношу еще и вред…» «Ты единственный человек, которому никогда не надо просить у меня прощения. Потому что я прощу тебе что угодно. И уже поэтому ты не бесполезна. Ты нужна, потому что мир без тебя выглядел бы пустым, Заргису».
А потом — неизвестно зачем прилетевшая строчка:
Луна над Бухарой, как ломтик дыни сладкой…Строчка, которая улетела куда-то без следа и без продолжения.
Храп коня, которому завязывают голову, чтобы не заржал. Неслышный в полной уже черноте перестук копыт, обмотанных тряпками. Злобное бормотание Юкука: «а если отклонились…» И — желтоватая точка света на горизонте.
— Ты и ты, собираете и держите всех коней, когда перелезем, и отвечаете на сигналы тремя ударами в таз: три — значит, все спокойно, вы живы, — напряженно и очень внятно шепчет Юкук. — Если в ответ два раза по два удара — ведете коней к нам. Если ничего — то стоите на месте. Ты и ты — вспрыгиваете на стену и остаетесь там, с луками наготове. Прикрываете. Остальные четырнадцать — перепрыгнув, идете через одного, вправо и влево. Ты и ты — блокируете ворота, никого не выпускаете. Мы, остальные, прочесываем сад и идем в дом. Живых мужчин не оставлять. Женщин — наоборот, только живьем, тяжело не ранить. Разговоров никаких, все делаем быстро и молча. Воды по глотку, и за мной, быстро — потому что за сто шагов даже замотанные копыта слышны.
И неожиданно возникшая из мрака ровная, совсем черная линия — стена, ростом с человека. Над ней — холмы деревьев, чуть подсвеченные снизу розоватым светом. И небольшие башни, повыше стен.
И дикое мельтешение факелов среди листвы, растерянный вопль, обрывающийся после нового удара. Дикий запах ночных цветов, ползущий по саду сладкий дым, от которого кружится голова. Неподвижная фигура с заломленной вбок головой, перегородившая тропинку. Девушка, которой вяжут сзади руки ее собственной, очень скудной одеждой: смотрю в ее черные глаза, в которых пляшут огни факелов, говорю «нет», девушку уводят.
Грохот настоящего боя перед башнями, обозначающими вход в дом, похожий на игрушечную крепость. Юкук бросается туда, несколько коротких воплей, его голос: «я сказал — вправо-влево, бегом!»
Комнаты, скудно освещенные масляными лампами. Низкие двери, высокие купола потолка. Четыре трупа на полу, один — наш. Гладкие плиты пола, на стенах — мелкой мозаикой — извивы лозы, бегущие звери, музыканты с флейтами, женщины с широко раскрытыми скорбными глазами. Это же женщины города Константина, вижу я, — закутанные в те же драгоценные шелка, те же округленные по-совиному глаза, в которых и сладкое обещание, и безумие гордости, и неожиданная сладострастная жестокость.