Любимый ястреб дома Аббаса
Шрифт:
Тут Бармак запнулся, посмотрел на меня, склонив голову набок. Оглянулся на лагерь, где уже поднималась пыль: грузили верблюдов и коней.
— Мой мальчик Нанидат, внук моего старого и доброго друга, — сказал он, наконец, подходя ко мне близко. — Простите, если скажу то, о чем вам никто и никогда не говорит. Та история… о которой Мансур так неудачно упомянул в своей проповеди, я уж ему все высказал потом, он очень сожалел… Та самая история с вашей бывшей семьей. Нет, нет, я не буду… Я только прошу вас вспомнить, что произошло после этого с вашим отцом. Он взял этот страшный груз на себя И это правильно, — с неожиданной жесткостью вдруг повысил голос Бармак, — ведь то была его ответственность — защитить семью, семью своего старшего сына, все продумать, дать охрану.
Мы почти побежали к лагерю. Я издалека махнул рукой Юкуку: доложить, все ли готово, все ли при оружии, позавтракали, нет ли горячки у раненых. Мансур, как я успел заметить, вовсе не сидел у костра в размышлениях — он вел мальчика к верблюду.
— Последнее, что скажу перед дорогой, — снова тронул меня за плечо Бармак, — это про деньги. Вопрос, к сожалению, был именно в деньгах. Если вы помните, сначала-то Абу Муслим всего-навсего был на побегушках у Бакра, а Бакр подчинялся Ибрахиму из Хумаймы. Но суть в том, что каждый заговорщик должен был отдавать одну пятую доходов — кому? Дому Аббаса, конечно. Но дальше, когда оказалось, что у Абу Муслима уже под командой целая страна, и немаленькая, а доходы от нее тоже неплохие… Тогда рано или поздно должен был возникнуть вопрос — при чем тут дом Аббаса? И при чем тут вы, с ним связанные… А с другой стороны, как же без потомков Аббаса, это ведь кровь пророка и все такое прочее? Вот здесь, знаете, возникло напряжение. Абу Муслим начал думать — а один он сможет? Я ему, конечно, сдал сынишку Халида вместе со всем Балхом в придачу, и Халид, как я вчера говорил, отвечает за сбор и счет денег. Ведь для этого надо еще и грамотным быть, между прочим. И Мансур, как главный в доме Аббаса по части денег, наезжал сюда постоянно. Что не всем было приятно. Но понятно, что вечно оно так висеть не могло. Вы-то этого всего и не могли знать, и не надо вам было, но я хорошо понимал, что убийцы эти возникли неспроста. Ничего другого Абу Муслиму просто не оставалось — открыто ему было действовать рано, да и, повторю, трус он. И раб.
Тут я мог только согласиться — как бы грустно это ни было признавать.
— А дальше… дальше надо как можно быстрее оказаться в Куфе. Потому что там-то все и произойдет. И после этих трех-четырех дней, которые вы нам подарили, начнется гонка — чье войско быстрее доскачет до Куфы. А то, представляете, — приезжаем, а нас там ждет наш друг Абу Салама, который сообщает: пять тысяч воинов из Хорасана в городе, халифа мы уже назначили. Тут мы ведь огорчимся, правда?
И без дальнейших слов властитель Балха полез на верблюжий бок, а я как родного встретил Шабдиза, которого вел мне Юкук. И гонка началась.
От Мерва до Куфы, как сказали бы мои друзья из Поднебесной империи, три тысячи ли, а в каждом ли тысяча шагов. И проскакать, меняя коней, это расстояние можно было бы за пять дней, максимум, неделю. Но верблюды — не кони, а империя, разорванная на части и взбудораженная мятежом, — не лучшее место для прогулок военного отряда, который находится в сложных отношениях как с халифом, так и с восставшими против него.
Все началось с торжественной и угодной богу церемонии освобождения рабов, которую взял на себя лично Мансур. А затем, перемещаясь на коне туда-сюда перед строем в своей ненавистной броне, я сказал свое
— Меня зовут Ястреб, и я трус. Потому что хочу остаться в живых. Того же хотят эти люди без оружия. А наша с вами задача — довезти их живыми до Куфы. И остаться целыми самим. А потом желающие поедут домой. Если кому-то нужна военная слава, пусть ищет ее в другом месте — вы ведь теперь свободны. А мы — армия трусов. Мы не пойдем ни в один бой, если этого не нужно для того, чтобы сберечь этих людей и выжить самим.
Поразительно, но единственное слово, которое из этой не очень обычной речи хорошо запомнили все, — это слово «Ястреб». О чем мне с уважением доложили мои бывшие чакиры, ставшие теперь хоть не эмирами, но все же десятниками. А от балхской брони и оружия новички за минувшую ночь так и не смогли прийти в себя.
Гонка началась — и мы тронулись на запад, на Нишапур, через пустыню, среди камней, меж которых вихрятся колонны пыли, каждая из которых в любой момент может оказаться ифритом или джинном.
А потом, миновав миражи горных озер, мы увидели в вышине благословенные снега гор, дающие прохладу. А на земле — стройные ряды чего-то похожего на муравейники: цепочки холмиков, которые сбегали вниз, по склону, к сжатым полям пшеницы, рядам тополей и ив. Ирригационные системы, оставшиеся от величайших из великих — Кира, Дария, Нуширвана.
Дальше были деревни, у ограды которых дети раскачивались на веревках, привязанных к толстым ветвям, но разбегались, увидев нас, отсвечивающих железом.
А мы ехали дальше, между коричневых складок земли, по долинам между гор Загроса, один склон которых мог быть бурым, другой нежно-желтым от дрока. У дороги к нам склоняли головы тяжелые горные цветы и подрагивали лепестки больших маков.
А над головой по громадному миру разливался нежный свет — между льдом и бирюзой. Ни в одной стране мира нет такого чуда, как вечное, прозрачное, сияющее небо Ирана.
Поворот на Нишапур через Тус наш отряд прошел без проблем — там мы были свои, мы ехали еще по территориям «мервского барса». Но все изменилось, когда мы тронулись строго на запад, на Дамган, пошли по тем местам, где все дороги вели в громадный Рей, окруженный невиданным множеством старых и новых крепостных стен.
Но этот город с его обширными складами, знаменитыми гончарными лавками, с несравненной библиотекой на берегу канала Сурхани в квартале Рудха, с лучшими в мире чело-кебабами, а также кувшинами и блюдами из серебра, был не для нас. Потому что сто бронированных воинов из Хорасана для здешних жителей означали авангард давно ожидавшегося наступления Абу Муслима. И если городская стража и думать не могла о том, чтобы нас даже окликнуть, то это не означало, что она не могла вызвать отряд из местного гарнизона, в тысячу-другую.
Я начал учиться у Юкука искусству выставлять охранение и отрабатывать с ним сигналы. А еще пошел в ближайшем городке к аптекарю и на свои деньги (чтобы не тратить время на споры с Мансуром) купил множество жидкостей, трав, масел, игл и ниток для лечения ран.
Я проводил все свое время с моими бывшими чакирами, а ныне — командирами десяток. И выяснил, что Нанивандак, умный, самостоятельный, отпрыск не худшей семьи в Хорезме, — несравненный мастер боевых охранений и рейдов, вся его десятка целиком перешла на эту важную в любой армии работу. Что Авлад, несмотря на военное имя, хотел бы — представьте — торговать шелком (и я пообещал ему кредит и поддержку). А Махиан когда-то был мельником и после войны хотел бы взять в аренду несколько мельниц и снабжать мукой целый пригород Бухары.
Но именно в Рее — точнее, на его дальней окраине, носившей имя Техран, — я понял, что дальше без отдыха двигаться нельзя. Можно было уговорить продержаться еще немного Бармака, который проявлял чудеса выносливости. Но от лошадей и верблюдов такого понимания ожидать не стоило. А некоторых из последних разумно было бы вообще поменять. Так мы заняли целиком техранский караван-сарай, выставили охранение по всем дорогам. И пока одни люди взялись за мену животных, другие — а именно, мы с Мансуром, — занялись долгожданным и прекрасным делом.