Любка (грустная повесть о веселом человеке)
Шрифт:
— Ишь ты как долго — живот, что ли, прихватило? Я уж думала часом не сошел ли ты с поезда-то.
Любка только смущенно улыбался и благодарил за труды.
— Ну и я, что ли, отправлюсь туда же… Ты уж, паренек хороший, пригляди за сумкой Тяжело ее туда тащить, да и нечисто там, а в сумке-то продукты-гостинцы для внучат!
Любка даже дыхание затаил, дивясь неразумности гражданки. Одного мгновения хватило ему, чтобы, порывшись в сумке, выхватить что-то тяжелое и показавшееся Любке кошельком. Выскользнув из вагона, Любка заспешил по грохочущим переходам в самый конец поезда. Где-то вдали послышались истерические вопли.
— Вернулась, раззява дурная, — беззлобно ухмыльнулся Любка.
Поезд
По утренней, обжигающей холодом росе пошлепал Любка через молодой березняк наугад, не разбирая дороги. Когда совсем рассвело, присел у белого скользкого от росы ствола и развернул свою добычу. В плотно укатанном газетной бумагой свертке были царские золотые рублевки. И было их «много». Больше сотни — по Любкиным многократным подсчетам. Любка запихнул их в оба башмака, отчего идти стало весьма неудобно. Но Любка терпел и ковылял неторопливо по проселочной дороге, рассчитывая, что куда-нибудь она его приведет. И он был прав: дорога вывела его на высокий холм, и ее желто-бурая лента, петляя меж оврагами, протянулась к мосту через небольшую речонку, а на другом берегу Любка рассмотрел тесно-толпящиеся одно- и двухэтажные здания то ли села, то ли небольшого городка. И этот мирный, еще не проснувшийся городок, укутанный в последние клочья утреннего тумана, всколыхнул в сентиментальном Любке душу, напомнил о Мишке-фотографе, о счастливых первых днях его любви. Но чувства чувствами, а голод напомнил Любке, что, кроме золотых рублей, у него ничего нет. Даже мелкой монеты не осталось, чтобы хоть ватрушку какую купить. Стряхнув грустные мысли, Любка приблизился к первому дому и заглянул в окошко, не затворенное почему-то ставнями на ночь. Первое, что он увидел, был круглый, накрытый скатертью стол. Посреди стола — большая кастрюля с картошкой в мундире. Рядом лежала неочищенная головка лука, а в большой тарелке плавали кислые огурцы и яблоки. Несмотря на голод, Любка рассмотрел стоящую на табуретке рядом со столом гармонь, блестевшую многочисленными ладами.
Словом, у Любки потекли слюни не только от вида яств. Главным образом, ему мучительно захотелось иметь гармошку и не для продажи, а для себя, чтобы выучиться играть, да вернуться домой в скрипучих блестящих сапогах, в черной паре, да как вдарить по ладам, повести плечами и голосить весь вечер до утренней зари, и чтобы парни всего села с зависти позеленели. Все эти несерьезные мысли прокатились в Любкином мозгу, как горошины по гладкому полу, и в следующий момент он уже осторожно влезал в легко отворившееся окошко. Какой-то непутевый стакан был задет Любкиной ступней и покатился, производя веселый звон и грохот. Выждав, когда все успокоилось, и убедившись, что стакан никого не разбудил, Любка на цыпочках подплыл к столу и, собрав все четыре конца скатерти, стал сооружать огромный куль, куда на почетное место была водружена и гармонь. Когда все было готово, и кастрюля, с картошкой, огурцами и яблоками, и даже краюха черного хлеба покоились удобно и прочно на Любкином плече, почувствовал он чей-то веселый взгляд и краем глаза, еще не веря своей промашке, увидел, что из-за пестрой занавески выглядывает чье-то лицо.
— Ну-ка, положь на место, что не твое! — раздался спокойный, негромкий голос.
Послышался стук босых ног и, спрыгнув с печки
— Вор, что ли?
— Воровка я, — последовал Любкин неуверенный ответ.
— Ха, пидерас попался! Ну развязывай добычу, да аккуратнее: гармонь не урони!
Любка послушно развязал скатерть и расставил все предметы, как были. Поняв, что трепки не будет, Любка стал медленно отступать к окну, готовясь выкатиться из несчастливого места. Парень насмешливо, но не злобно, а как-то даже сочувственно, рассматривал Любкины движения:
— Да не дрейфь ты, дура. Иди морду умой, кормить тебя буду!
Любка, не веря своим ушам, подошел к рукомойнику и стал полоскаться, смывая многодневную пыль и грязь.
— Да что ты только сопли свои размазываешь: сними рубашку, портки, да как следует ополоснись, а то баня только завтра будет! Как кличут?
— Любка я.
— Ага, баба значит. А хер-то у тебя здоровенный!
Парень подошел к Любке вплотную и как свою вещь пощупал Любкин срам.
— Не больной ты часом? А то многие воры трипер из столицы привозят. Ну давай, Любка, картошкой да огурцами завтракать, а потом на печку спать завалимся, тогда увидим, какая ты есть баба!
Так воровская неудача Любки обернулась для него неожиданной находкой и приобретением нового друга и полюбовника. Бритый, назвавшийся Иваном, оказался из своей, воровской же братии, но «работал» он в одиночку и до встречи с Любкой только раз попадался на мелком воровстве. «Ходка» у него была короткой — всего два года. И вернулся он из лагеря только за неделю до Любкиного утреннего вторжения. Так Любка в очередной раз прилепился душой и телом к новому человеку. Воровали они немного, и в основном по окрестным селам «работали»: то сельпо ночью обшмонают, то из кузницы дефицитных гвоздей наберут, а то и в курятник заберутся. И глядишь, дома куриным супом лакомятся. Иван оказался мужиком непритязательным, молчаливым и, на Любкин вкус, холодноватым. Но выбирать ему не приходилось, да и за Ивановой спиной чувствовал он себя словно в каменной крепости.
Золотые монеты Любка отдал Ивану на хранение, и тот куда-то их запрятал, а потом они оба забыли об этом своем богатстве. Может и сейчас лежат Любкины монеты, спрятанные в каком-нибудь полуразвалившемся сарае или курятнике…
Так прошел год, и Любка начал уже скучать и подзуживать Ивана двинуться куда-нибудь из этого маленького села поближе к Москве. И уже Иван согласился, донятый Любкиными приставаниями, да на беду замели их на очередном «деле». Попались глупо, по-мелкому: брали городской «универмаг» — темную подслеповатую лавчонку, в которой только консервы, да ситцевые ночные рубашки составляли основной товар. Сторож, обычно спавший у себя дома, на этот раз после ссоры со своей бабой завалился спать у самого крыльца «универмага». Да и поднял шум. Так и увели Ивана и Любку в местную милицию. Они сидели в маленьких обшарпанных камерах и перекрикивались через стенку.
— Ты Любка — не боись, я все на себя возьму.
— Да зачем же, Ваня, — мягко бормотал Любка, — вместе были, вместе и отвечать.
— Слушай меня, дура, ни при чем ты. Так и вякай все, мол, я тебя подговорил, а то, если групповой грабеж, влепят нам с тобой вплоть до вышки, поняла, дура?!
— Ага, ага, поняла, я, милый, все поняла.
— Ну и хорошо, ну и ладно. Скучать я без тебя, Любка, буду. Полюбил я, что ли? Не знаю…
Любку неожиданные слова эти резанули, и слезы сами потекли по грязноватым Любкиным щекам.