Люблю трагический финал
Шрифт:
— Как хороши, как свежи были розы… — пробормотал Стариков и вышел из комнаты.
Анна смотрела на свою ладонь…
От розового шипа на пальце заалела капелька крови.
Ему очевидно было, что эта девушка что-то почувствовала… Ведь слепые обладают удивительным внутренним зрением!
— Кровь? — спросила она его тогда.
— Да, — ответил он. — Чинил крышу. Потом… Менял стекло на веранде и порезался.
— У
— Ну, хорошо, допустим… Ты что, разлюбишь меня, если я солгал?
— Я?..
Девушка растерянно замолчала.
Она никогда не говорила ему, что любит! Разве слепая девушка имеет право навязывать свое чувство?! Более того, она была уверена, что успешно это чувство скрывает.
И то, что он, оказывается, знал, оказалось для нее почти шоком. Впрочем, почти приятным.
К тому же он так неожиданно и просто озвучил ее «страшную тайну». Тайну, которую она сокровенно скрывала от всех, и в первую очередь от него, годами… И была уверена, что унесет ее с собой, что называется, в могилу.
Девушка сидела, ошеломленная этой неожиданностью.
— Разлюбишь? — настойчиво повторил он свой вопрос, не собираясь щадить ее любовь к секретам.
— Нет, — тихо ответила она.
— Ну вот видишь…
Он взял ее руку и поднес к губам. Рука задрожала.
«То, что она знает про кровь, это опасно… — думал он, удерживая ее ладонь в своей. — Она привыкла все рассказывать родителям. Абсолютно все. Даже самые мелкие происшествия из своей жизни. У них самое тесное, доверительное общение без малейших тайн… Такова ее жизнь — ей ведь попросту не с кем больше разговаривать. И она, конечно же, расскажет им про кровь и что я солгал… Те непременно встревожатся. Во всяком случае, не пропустят мимо ушей… Ведь весь поселок и так взбудоражен, все никак не успокоится из-за цыганки… Слишком все здесь близко… территориально. И это опасно. Очень».
К тому же… Он верил сейчас: история про режиссера, который на похоронах жены расставлял в нужном ему порядке родственников и знакомых, выстраивая мизансцену, была правдой…
О да, у нас, людей искусства, все на продажу — на святую продажу!
Неделю он обдумывал тогда эту постановку… Идея давалась ему нелегко… И наконец он пришел к ней вновь…
Он смотрел на незрячее лицо девушки, сидевшей в качалке под яблоней, подставившей его закатному солнцу…
О небо! Как покой ее прекрасен!
И бес, азартный и циничный бес искусства, которое созвучно слову — искус, искушение! — толкал его в ребро… «Давай! Такого не было еще ни у кого!»
Он стал мысленно прокручивать в голове знакомую назубок «Иоланту»:
НоПоляна, на которую они пришли, была усыпана белыми цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Теперь узнает.
Кровь, как обычно, привела его в ярость.
Может быть, все дело в оковах воспитания?! Может быть, в нем всегда жила ярость… И он, хороших манер, просто подсознательно хотел найти ей пристойную оболочку?
И все это: мизансцены, опера, «как у великого Дормана», — просто самообман?! Предлог для выхода животной ярости и злобы на судьбу, на обстоятельства, на то, что вставало в его жизни поперек его планов и что он так долго в себе подавлял.
Упертые — большая опасность для окружающих… Если бы он, потерпев неудачу в одном, попробовал другое, поискал третье… Люди, готовые к многовариантности жизни, — альтернатива упертым.
Но он был страшно, страшно упертым. Всегда хотел достичь одного — славы в искусстве.
Он снова вернулся тогда мыслями к «Иоланте»:
«Творец… Она слепая! Несчастная! Страшная догадка!»
«Могу ли я пламенно желать того, что смутно только понимаю?»
Именно такое душевное состояние больной необходимо для успеха операции.
И девушка должна согласиться на операцию, на то, что он сделает с ней, должна согласиться со счастьем на лице… Ведь, по сюжету, согласие, добровольное согласие девушки спасает героя!
Спасает от опасности… И здесь, в жизни, и там, на сцене…
«Я буду видеть, и он будет жить!» Ведь это ее слова!
Но эта Иоланта не соглашалась. «Со счастьем»!.. Она вырывалась, пыталась кричать… В конце концов, она отвратительно, вульгарно кусалась…
И это окончательно вывело его из себя.
Электрички проносились мимо. Аня и Стариков сидели на станционной зеленой, несколько запылившейся скамеечке с гнутой спинкой, на безлюдном перроне. Сидели пригретые, разморенные первым, по-настоящему хорошим солнцем… И вначале не обратили на это обстоятельство — то есть на стремительно проносящиеся мимо них электрички — должного внимания.
— Вжих… — передразнил Стариков.
Как человек, которому предложили прожить без автомобиля столько часов, он был несколько раздражен.