Любовь без границ

Троллоп Джоанна

— Я вернулась! Вернулась! — закричала Джосс на бегу.

Двое под ивой синхронно повернулись.

— Вот уж в самом деле чертовски неприятный сюрприз, — сказал Леонард, воздевая узловатые, в пятнах, руки.

Джосс плюхнулась в траву у их ног, шумно дыша и улыбаясь во весь рот.

— Привет! Да, а почему этот еще здесь?

— Хью? Сам себя об этом все время спрашиваю. Надоел хуже некуда!

— Джозефина, я надеюсь, этот визит одобрен твоей матерью?

— Скажите лучше, где Джеймс.

— Девчонка, ты выглядишь еще хуже, чем обычно! Ну вот скажи, зачем тебя принесло? Без тебя тут была тишь да благодать.

— Джеймс, Джозефина, отправился на выставку

современной живописи. С миссис Ачесон.

— С Блуи, — поправил Леонард.

— У меня язык не поворачивается произнести это странное имя.

— Зато у нее аккуратная маленькая попка, не то что у некоторых.

— Леонард!

— Я честно пыталась там прижиться, — сказала Джосс, вклиниваясь в эту перепалку, от которой веяло домом. — Но не могла. Не из-за мамы, просто там… — Она помолчала, подбирая слова. — Это все было сплошное притворство. Игра в дочки-матери.

— Умница! — просияла Беатрис. — Нам всем тебя ужасно недоставало.

— А вот и не всем! — сварливо возразил Леонард.

— Я тоже не очень-то по тебе скучала, — парировала Джосс.

— Тогда зачем притащилась?

— Здесь нет мистера Уинтропа.

— Это еще кто такой?

— Домовладелец. От него смердит. — Джосс ехидно ухмыльнулась. — Почти так же сильно, как от тебя.

— Нахалка!

— А почему Джеймс ходит по выставкам с Блуи? Она же замужем.

— Она очень добра ко всем нам, — ответила Беатрис, переглянувшись с Леонардом, — и на редкость хорошо подкована как домохозяйка.

— Ну, раз так… — Джосс поднялась и потянулась. — В какой он комнате, этот?.. Надеюсь, не в моей?

— Хью? О нет! Миссис Ченг грудью защищала твою обитель.

— Пойду заброшу вещи, позвоню Гарту и Энжи… короче, займусь делом.

Она пошла к дому, провожаемая любящими взглядами.

— Милый ребенок! — прочувствованно сказала Беатрис.

— Ты это прекрати! — сразу вскинулся Леонард. — Если вздумаешь рассопливиться, я плюну тебе в чай.

Сидя в гостиной, Джулия в десятый раз перечитывала письмо Хью. Оно было не из тех, что внушают надежду, — полное упреков, тонко замаскированных под самобичевание. Он и писал-то лишь потому, что она его, видите ли, вынудила, заявив, что ей нужно нечто более существенное, более материальное, чем телефонные разговоры, оставляющие по себе лишь разочарование и пустоту. Не то чтобы она не говорила этого, но никак не ждала подобного поворота.

«Поверь, — писал Хью, — тебе станет гораздо легче, если ты хоть ненадолго оставишь меня в покое. В данный момент я не могу вести себя иначе. Раз уж ты находишь мое поведение скверным, зачем провоцируешь к очередным его демонстрациям? Пожалуйста, не думай, что я наслаждаюсь каждым днем жизни на вилле Ричмонд, — ничего подобного. Это всего лишь угол, куда я забился, чтобы перевести дух, так дай же мне, черт возьми, перевести его! О большем я не прошу, и, если честно, большее мне сейчас не по силам».

Все письмо было в том же духе, уклончивое и обтекаемое, но в конечном счете оно сводилось к отставке Джулии по причине непригодности. Отсюда логически следовало, что все ее достижения (в том числе по устройству домашнего очага), все то, во что она верила и что ценила, все стандарты, которые поддерживала, тоже ничего не стоили. Единственное, что мешало отставке стать полной и абсолютной, были Джордж и Эдвард. Хью готов был потеснить раненое самолюбие, чтобы дать им место в своей душе, но категорически отказывался принять все остальное: ее, их дом, прошлое и будущее — даже в виде довеска к ним. Этот вывод, неумолимо

вытекающий из письма, вызвал в Джулии первый слабый всплеск негодования. Ни минуты не сомневаясь в его искренней любви к близнецам, она видела, что для них с течением времени фигура любящего отца становится все более размытой и неопределенной, а для Хью они переходят в область идиллических мечтаний, превращаются из реальных детей в маленьких ангелочков. Между тем менялись и они, настолько, что в них уже не осталось ничего ангельского. Порой это были настоящие дьяволята. С самого начала задумав бунт против Сэнди, они весьма в том преуспели и, как результат, впали в детство, только иное, полное буйства и анархии: коверкали слова, рвали книжки, за столом бросались друг в друга едой. Чем больше тосковала Джулия, тем хуже вели себя Джордж и Эдвард. В последнее время к тоске прибавился страх, что Сэнди попросит расчет, и хотя теперь она находила няню, мягко выражаясь, неадекватной, жутко было подумать, какой хаос воцарится в доме с ее уходом.

Положив письмо на пол, Джулия потянулась за бокалом (теперь она часто обращалась за утешением к вину). Письмо принесли сразу после завтрака. Она прочла его, заперевшись в туалете, и там же, охваченная привычной горечью и отчаянием, проплакала не меньше четверти часа. Однако в процессе многократного возвращения к нему в рабочие часы боль постепенно притуплялась. Сейчас Джулия уже не чувствовала желания плакать — по правде сказать, не чувствовала почти ничего. Внезапно пришла мысль: зачем вообще были те утренние слезы? Хью ведь не сказал ничего принципиально нового, просто еще раз описал собственную беспомощность, ту самую, которую еще недавно Джулия находила трогательной. Теперь она тронута не была.

Несколько минут Джулия смотрела на письмо, но так и не подняла, чтобы снова перечесть. Ей больше не хотелось даже прикасаться к нему. Самый вид развернутого листка будил раздражение.

Посидев, она вышла на кухню. Сэнди теперь не слишком утруждалась, убирая за близнецами, — стол был весь в крошках и пятнах, а под ним валялись зеленые горошины. Джулия равнодушно прошла мимо к холодильнику, чтобы долить в бокал белого вина. Она не ела много часов. Сварить яйцо? Не хочется возиться. Пошарив в холодильнике, она достала ломоть сыра бри и помидор и, не затрудняясь с тарелкой, отнесла их в гостиную. На пути к креслу она нечаянно наступила на письмо Хью и усмехнулась этому с горьким удовлетворением. Набив рот сыром, она принялась жевать, размышляя над тем, что Хью, конечно, полон жалости к себе, не меньше чем она к нему. И в это самое утро он себя жалел, и сейчас наверняка тоже жалеет. А вот у нее жалость прошла, вся вышла вместе со слезами, пролитыми в туалете. Она жевала и глотала, даже не думая отирать подбородок, по которому тек красный томатный сок. Что-то происходило. Она менялась. Даже воплощенную кротость можно вывести из себя, и вот как раз это, похоже, и случилось.

Огрызок помидора и объедки от сыра Джулия медленно, обдуманно положила на письмо Хью. Потом прошла к окну, за которым дремал цветник, в густеющих сумерках весь бархатно-синий. Прижав лоб к прохладному стеклу, Джулия долго смотрела на него. В этот день обед у нее был деловой, с Робом Шиннером. Они уточняли сценарий второй серии «Ночной жизни города», прорабатывали детали следующих интервью (на этот раз Джулии предстояло осветить на протяжении пяти лет растущие различия в образе жизни троих местных детей из разных социальных прослоек). Она буквально ухватилась за этот обед, как за шанс не возвращаться в очередной раз к письму Хью. Когда с деловой частью было покончено, Роб спросил, не согласится ли Джулия с ним поужинать.