Любовь и чума
Шрифт:
— Эта боязнь доказывает, что он верный слуга, папа!
— Азан нам больше не слуга, — возразил Бартоломео с заметным смущением. — Но он оказал мне громадную услугу в качестве человека вполне свободного, и я не могу отказать ему ни в чем.
— Это странно! — заметила изумленная Джиованна. — Но я не имею права расспрашивать отца... Благодарю, Азан, за вашу заботу, но могу вас заверить, что я не подвергаюсь в этом саду Никакой опасности.
— Вы сильно ошибаетесь, — возразил сухо далмат. — Мне сообщили, что сюда пробрался какой-то человек, вероятно, вор с целью поживиться тем, что не принадлежит ему.
Молодая девушка побледнела и опустила глаза, чтобы избегнуть пристальных взглядов Азана.
— Откуда нам знать, — продолжал последний, — а вдруг нам попался бы даже и не вор, а развратный патриций, который, не задумываясь, готов оскорбить дочь плебея ди Понте. Многие негодяи из числа богачей уже не раз хотели унизить в лице почтенного Бартоломео купцов и народ.
— Ты бредишь, Азан, — возразил ди Понте, — кто же решится?..
— Кто? Если хотите, я назову вам человек сто! Возьмем, например, Орио Молипиери, этого повесу и волокиту, который прогремел по всей Венеции своими похождениями. Он хвастается, что жена дожа так же доступна для него, как и простая невольница. О, этот господин очень ловок, надо отдать ему в этом должное!
Между тем пока далмат произносил эти слова, бледный и трепетавший от гнева Сиани стоял на том же месте и сжимал судорожно ствол дерева. Несколько раз молодой патриций порывался было броситься к Азану, чтобы заставить того ответить за свои слова, но голос благоразумия вынуждал Сиани не обнаруживать своего присутствия. Однако молодая девушка была менее терпелива.
— Мне нечего заступаться за синьора Молипиери, — возразила она, — но прошу помнить, что он друг Валериано Сиани, который пользуется уважением всех лучших граждан Венеции.
— Сиани! — повторил с гневом Бартоломео. — Молчи, Джиованна, не произноси лучше этого имени!
Джиованна вздрогнула.
— Почему? — спросила она быстро.
— Потому что я презираю предателей, — заявил Бартоломео. — Ты, конечно, не знакома с политикой и потому можешь смотреть на вещи не так, как следовало бы. Но я — другое дело, я знаком с ней, и поэтому могу смело сказать: Сиани виновен перед отечеством, Сиани изменник. Он более опасен для человечества, чем Молипиери. Орио человек ветреный, но он по крайней мере поступает открыто во всем и не утаивает сделанных им сумасбродств, тогда как синьор Валериано имеет совсем иной характер. Он, правда, человек очень умный, но в то же время и чрезвычайно хитрый, который не прочь из корыстных целей втереться в доверие к пылким, но неопытным девушкам.
Терпение Сиани истощалось с каждой минутой все более и более. Молодому человеку стоило громадных усилий, чтобы не потребовать у Бартоломео ответить за его клевету. Кровь стучала в висках, в глазах его темнело, но честь Джиованны заставляла Валериано перенести молча все оскорбления.
— Но вспомните, батюшка, что вы сами же позволяли мне любить Валериано, — проговорила с упреком молодая девушка. — А теперь говорите так дурно о нем.
Она отступила на несколько шагов и сжала своими холодными пальцами горячую руку Сиани. Бартоломео расхохотался.
— А ты верила, что он любит тебя, бедняжка? — сказал
Ветви мастикового дерева слегка хрустнули: Сиани рванулся было вперед в порыве нетерпения. Но испуганная Джиованна остановила его.
— Вы клевещете на него! — воскликнула она, быстро подходя к отцу. — Вы подозреваете и обвиняете Сиани без всякого основания и решаетесь судить, даже не выслушав его предварительно!
— Мне нечего выслушивать, — возразил сухо ди Понте. — Факты остаются фактами. Разве тебе неизвестно, что делал этот благородный патриций в Константинополе? Он обманул доверие сената... Сенат смотрит на его промахи сквозь пальцы, из уважения к его имени... Но пусть он поостережется: подобные проступки не пройдут ему даром. Сиани не исполнил своей обязанности: он вел себя не как искусный и благородный посланник, а как человек, выскочивший из дома умалишенных. Или не он же просто продал Мануилу Комнину нашу честь и наши корабли. Что касается меня, то я верю больше последнему, — добавил Бартоломео.
Положение Джиованны было невыносимо.
— Это ложь... Это клевета... Он невинен! — пролепетала она в порыве негодования и отчаяния.
— Клевета! А, ты виделась с ним! — воскликнул гневно Бартоломео. — Он приходил в мой дом?.. Так он дерзнул надеяться, что я прощу его?.. Где он теперь?.. О, если б он мог явиться передо мной!..
— То вы повторили бы ему в глаза ваше обвинение в бесчестности, папа? Но я сказала бы: не оправдывайтесь, Валериано. Я верю вам безгранично.
— Так ты любишь этого негодяя до такой степени, что не побоишься встать открыто на его сторону? — кипятился Бартоломео. — Но я не думаю, однако, чтобы этот гордый патриций сохранил уверенность в себе при виде Азана Иоанниса.
— Не знаю, сохранит ли он ее или нет, но нахожу излишним для Сиани оправдываться перед людьми, суд которых так пристрастен и неумолим, — возразила с пылкостью Джиованна. — Если Валериано любит меня, то должен молчать, до тех пор пока ваш гнев не утихнет, и вы не убедитесь в том, что обвинили его несправедливо.
— О, он, разумеется, последует твоему совету и никогда не решится прийти ко мне, чтобы не быть уличенным в обмане...
Треск сучьев не позволил Бартоломео окончить свои оскорбительные слова. Он поднял голову и увидел перед собой Сиани, взбешенного донельзя и бледного как мрамор.
— Вы заблуждаетесь, господин ди Понте, я всегда готов явиться, когда сознаю, что не сделал ничего предосудительного, — проговорил молодой человек резким тоном.
Изумленный появлением Валериано, старик, казалось, остолбенел и секунды две или три стоял молча.
— Вы! Это вы в моем саду? — воскликнул наконец негоциант. — Какая дерзость!
— Вы так думаете?
— Разумеется! Как же назвать присутствие в этом саду человека, изменившего интересам родины и желающего посягнуть на честь девушки, которая по неопытности готова верить всяким лживым словам?