Любовь и чума
Шрифт:
— Вы выражаетесь резко, господин ди Понте, но я не сержусь на это. Только, ради бога, не оскорбляйте своей дочери!
— Моей дочери! — повторил насмешливо негоциант. — Вы, значит, хотите, благородный рыцарь, выступить в роли ее покровителя против ее же отца? Что ж, это делает честь вашему героизму, синьор Сиани. Но позвольте спросить: неужели вы такого жалкого мнения о моем уме, что воображаете, будто я могу поверить этой гнусной комедии?
— Комедия? — сказал с грустью патриций. — Я не понимаю этого слова, тем более что вы же сами позволили мне
— Все так и было! Но вы уверяли меня, что сенат нарушит для вас закон, воспрещающий союз между патрициями и плебеями. Кроме того, я тогда был одним из богатейших купцов, между тем как в настоящее время я разорен и разорен по милости вашей слабости или же бесчестности.
— Опять ложь! — воскликнул Сиани в отчаянии. — О, зачем я не убил этого гнусного Азана, когда он находился в моей власти?.. Тогда бы некому было клеветать на меня.
— Наконец-то патриций решился сбросить свою маску, — произнес Азан.
— Довольно этих объяснений! — перебил ди Понте. — Я вовсе не желаю служить посмешищем для кого бы то ни было... Неужели вы, синьор Сиани, еще надеетесь, что сенат согласится после вашего пребывания в Константинополе...
— Что нам за дело до сената! Мы оставим Венецию! — сказал Валериано.
— Великолепно! — проговорил насмешливо купец. — Вы, значит, предполагаете рыскать по свету с дамою своего сердца, по примеру паладинов Карла Великого и без гроша в кармане?
— Вы ошибаетесь, господин Бартоломео. Хотя я и не имею такого богатства, какое было у моих предков, но и у меня осталось, однако, столько средств, что смогу окружить Джиованну если не роскошью, то всем необходимым.
— Не тешьте себя надеждами, монсиньор, у вас нет больше ничего! — вмешался Азан, стоявший до этого в стороне. — Сенат наложил арест на все ваше имущество, и в данный момент дверь вашего палаццо заперта по распоряжению Совета десяти. Так что теперь вам остается жить под открытым небом, любуясь мерцанием звезд.
Сиани опустил голову: слова далмата поразили его как удар грома. Еще минуту назад он мог рассчитывать на счастье, но теперь мечты о будущем разбились, и все его надежды рассеялись как дым.
Несколько минут Валериано стоял, не двигаясь и не говоря ни слова. Глубокая грусть светилась в его выразительных, прекрасных глазах, он, видимо, переносил невыносимую нравственную борьбу. Но мало-помалу он пересилил овладевшее им волнение и посмотрел на окружающих.
— Да будет на все воля Божья, — произнес тихо Сиани. — Я покоряюсь ей и буду ждать приговора республики, хотя и считаю себя невиновным.
— А я, — воскликнул Бартоломео, — поступлю еще лучше. С этой минуты я прошу вас не переступать моего порога и запрещаю вам рассчитывать как на руку моей дочери, так и на ее приданое. Уходите отсюда.
Крупные слезы засверкали в прекрасных глазах Джиованны, и она почти без чувств склонилась к ногам отца.
— Батюшка, батюшка, вы разбиваете мое сердце! — проговорила чуть слышно молодая девушка голосом, в котором звучало беспредельное отчаяние.
Бартоломео
— Уж не околдовал ли тебя этот щеголь? — спросил ди Понте. — Он, должно быть, недаром жил в стране составителей ядов и чернокнижников и узнал, надо полагать, такое магическое слово, которое выводит дочерей из повиновения отцам... Черт возьми, если б я не был плебеем, то уж давно бы выгнал шпагой этого изменника!
— Выгнали бы меня?! — повторил вспыльчиво Сиани. — А за что, позвольте узнать?
— За то, что вы негодяй!
По лицу патриция пробежал румянец справедливого и благородного гнева, но он подавил это чувство из опасения потерять навсегда страстно любимую им Джиованну.
— Я уважал и любил вас, как отца, господин ди Понте, — проговорил молодой патриций с усилием, — но вы поступаете со мной хуже, чем с самой презренной тварью... Клянусь Богом, что я не заслужил таких оскорблений!
— Скажите лучше, что вы не заслужили такого снисхождения, синьор, — перебил Бартоломео. — Вы прокрались в мой дом вопреки моей воли, а я настолько добр, что позволяю вам выйти из него беспрепятственно. Кто другой поступил бы так на моем месте?.. Но довольно толковать! Азан, потрудитесь проводить светлейшего Сиани... А вы, Джиованна, — обратился он к девушке, — идите к гостям, которые, вероятно, удивлены нашим долгим отсутствием, но только без слез. Никто не должен знать о том, что происходило здесь. Дело идет о нашей чести, дорогая дочь, и если этот патриций любит вас серьезно, то он, разумеется, не пожелает набросить тень на вашу репутацию.
— Пусть будет по-вашему, господин Бартоломео, — сказал грустно Сиани. — Но вы, Джиованна, знайте, что я еще пристыжу своих врагов и что никакие пытки не заставят меня отказаться от вас!
Молодая девушка, огорченная до глубины души, сжала руку патриция, не имея сил произнести ни одного слова. В течение целой минуты она стояла с неподвижностью статуи, следя глазами, полными слез, за удаляющимся от нее Сиани, казалось, уносившим с собой все ее светлые упования и надежды на безмятежное счастье.
IX. Гнездо бедных
Время шло. Всегда веселая, всегда шумная царица Адриатики, очаровательная Венеция, казалось, преобразилась и приуныла. На улицах время от времени встречались небольшие группы людей, говоривших о чем-то между собой с большим воодушевлением, в котором всякий заметил бы скрытую тревогу. Причиной этого необычного волнения были зловещие слухи, ходившие по всем закоулкам города и особенно усердно распространяемые нищими и другими бродягами. Общее беспокойство еще более увеличилось, когда сенат прибег к некоторым весьма крутым мерам. Из среды черни пропало без вести несколько молодых людей, отличавшихся молодостью, красотой и силой. Сходки были строго воспрещены, и ночной дозор усилен. После десяти часов никто не смел выходить на улицу, не имея пропускного билета, подписанного прокуратором, и факела.