Любовь и доблесть

Катериничев Петр Владимирович

Гнутый опустил голову: нет, получать тычки от Матроса куда спокойнее, чем общаться с этим... Он, Гнутый, не забыл, как с полгода назад доктор Вик располосовал длинным препарационным скальпелем горло одному бездомному бедолаге, рывшемуся в больничной помойке. Доктора Вика тогда трясло, как алкоголика-доходягу, а глаза вот так же сияли радостной уверенностью. Как он назвал того завшивленного бомжа? Слугой сатаны. И смеялся, дергаясь, будто подвешенная на резинку кукла. И – что? Закопали они со Студентом бомжика, и вся недолга, и где теперича

дотлевает его костяк, уже и он, Гнутый, не вспомнит. Он не стал рассказывать о том случае браткам, а теперь жалел: а ну доктор Вик с дури, зарежет девку? Спрос будет крутой, с него спрос, с Гнутого. Понятно, Вика тоже не помилуют, но вот на это парню было абсолютно наплевать.

Холод в животе стал леденящим, захотелось побыстрее уйти и выпить водки – стакан, а лучше – всю бутылку, чтобы горячее марево хмеля заволокло все, растворило страх... А там – будет утро, глядишь, и образуется все.

– Ну я пойду? – неуверенно выговорил санитар.

Доктор Вик его присутствия уже не замечал вовсе, словно лунатик, увлеченный своею грезой. Он легонько, но цепко взял Дашу под локоть и повел к приемному покою.

А Гнутому подумалось вдруг, что слова «покой» и «покойник» – одного корня; мурашки россыпью пробежали по спине, он развернулся и пошел прочь, все убыстряя шаг, пока не понял, что бежит, несется сломя голову через какие-то колючие кусты, словно гонимый призраком близкой погибели. Быстрее туда, в неживой люминесцентный свет санитарской каморки, в душное марево, напитанное запахами карболки, страха, похоти, безумия и алкоголя.

Глава 37

– Где моя дочь?

Вопрос звучал в комнате словно вибрирующая инфразвуком басовая струна; от этого звука у Грифа тяжело ныло под ложечкой и замирало в вялой апатии сердце, чтобы потом забиться спутанными страхом крыльями мышц тревожно и обреченно...

Головин смотрел на Грифа неотрывно. Напряженная тишина сгустилась до полного мрака; сквозь этот мрак Гриф не видел уже ничего, кроме напряженного взгляда, за которым скрывалась чужая воля, воля непреклонная и тяжкая, как плита мавзолея.

Гриф разлепил губы и ответил:

– Я не знаю.

Верхняя губа Головина дернулась в нервной судороге, но произнес он абсолютно спокойно:

– Кто знает?

– Те, кто ее похитил.

– Вот что, Гриф. Разбирать с тобой всю карусель – и смешно, и глупо. – Взгляд Головина стал откровенно насмешливым; ярость и боль затаились в глубине зрачков, и то, каким напряжением воли дается сейчас Головину насмешливость, как и то, какой может стать ярость, если она прорвет этот заслон, Гриф мог только догадываться. – Ты играешь в покер?

– Время от времени.

– И знаешь закон игры?

– Выигрывать больше и проигрывать меньше.

– Логично. Кто выигрывает?

– Лишенный азарта.

– Верно. Но если ты смотришь на других игроков и не знаешь, кто из них проиграл еще до начала партии, значит, проиграл ты. Я похож на лузера?

– Что?

– На человека,

который вечно теряет?

– Нет.

– Потому что я другой. – Головин раздвинул губы в оскале, совсем не напоминающем улыбку. – И те, кто готовит мне потери, должны бы хорошо это знать. – Магнат закрыл лицо рукой, спросил глухо:

– Даша жива?

– Думаю, да, – ответил Гриф, помолчал, черты его исказились болезненной гримасой. – Мои люди не похищали девушку. Меня подставили.

– Твои люди были на месте ее похищения. Что они там делали?

– Наблюдали за нашим бывшим сотрудником. Вернее, за сотрудником Бокуна. Он замутил такую свару своей статьей...

– Меня не интересуют статьи, – жестко перебил Головин. – Почему моя дочь оказалась в том же месте и в то же время, что и твои шакалы? И если ты выставил наблюдение, почему всех твоих сгребли и кинули, как мосек?

– Выясняем. События катятся слишком быстро.

– В этой жизни ничто не слишком.

Гриф успокоился. Потому, что понял: первый накат гнева Головин подавил.

Значит, можно рассуждать здраво. Что для Головина мертвый Гриф? Головная боль.

И – очередная подстава. Ведь кто-то послал Папу Рамзеса к нему...

– Почему вы приехали ко мне? – спросил Гриф. Смысл вопроса Головин уловил сразу.

– Мне позвонили и сообщили, что Даша исчезла и что на месте были ваши люди.

– Кто позвонил?

– Вот этого я выяснять не стал, – скривился Головин. – Кто звонил? – спросил он у крепкого мужчины, стоявшего чуть поодаль.

– Неизвестно. Представился дежурному сержантом милиции. С места происшествия.

– А «был ли мальчик»? – резко спросил его Гриф. – Проверяем, – невозмутимо отреагировал тот. – Почему девушка осталась без охраны?

– Оторвалась.

– У вас служба или детский сад?

– С ее «личкой» уже разбираются.

– Не части, Гриф, – вмешался Головин. – Я тебя знаю как опытного человека.

Если дирижируешь не ты – а скорее всего, не ты, – нет тебе выгоды, кроме пули в голове... Тогда – кто? Что думаешь? Ведь ты получил информацию первым.

– Первым был тот, кто взял девчонку. Мы вообще пасли не ее, а журналиста, и думаю, не напрасно пасли.

– Выкладывай все, Гриф. Только не ловчи. Я своих решений не меняю, но лукавых ох как не люблю.

Головин опустил на стол диктофон.

– Говорильник зачем?

– Для порядка.

Гриф прикрыл веки, помассировал их пальцами.

– Ты меня за сявку держишь, Александр Петрович?

– Вовсе нет. Но время военное. Хочешь со мной работать? Твой патрон скоро сойдет с круга. Сильно он пугливый для наших палестин. И кресло ему не удержать. Раковский следом за ним подсядет на мякинку. Что жевать будешь, Гриф?

А я оклад тебе положу хороший, ты же знаешь, не жадный я чело век, потому и богатый. Лучшие головы покупаю.

– Сделаем так, Головин. Все, что касается дела, я расскажу. В виде добровольной помощи. Об остальном – разговора не было.