Любовь и доблесть
Шрифт:
– Избыток уж больно лихой.
– Чего тебе не хватает, старый?
– Любви.
Глава 63
– Это вопрос не ко мне. А поелику касается несовершенства мира, с одной бутылки мы эту бестолочь не разъясним. Зубр задумался, позванивая в бокале с соком кубиками льда.
Знаешь, старый, какое удовольствие самое дорогое? Даже не глупость: наивность! Человечек бывает убийственно горд: не желает опускаться до гнусности жизни; он, видите ли, «выше этого». Что в итоге?
– Это
– Это я вообще.
– Ты путаешь наивность и искренность.
– Да? И в чем разница?
– В возрасте. – Данилов улыбнулся:
– Согласись, хороший старый «Камю» вовсе не наивен. Но – искренен. Ведь «искренность» – от слова «искра». Это то, что зажигает своим теплом. Если нет тепла – не может случиться и такого чуда, как любовь.
– Да ты поэт.
– Как все мы.
– "Не говори мне о любви, о ней все сказано..." – напел Сашка, добавил хмуро:
– О любви не надо. Мы не понимаем женщин, как и они нас. Мы – как разнополюсные магниты: притяжение – есть, все остальное – от лукавого... С теткой даже говорить невозможно: слова мы употребляем те же, а смысл в них вкладываем разный. Абсолютно. Вот и получается: каждый говорит о своем, и есть лишь видимость понимания и диалога, а на самом деле – два монолога, два одиночества, и никуда никогда от этого не уйти. Да и не нужно их понимать, нужно просто любить.
– Может, это и есть настоящее понимание?
– До поры. Только до поры. А настоящего понимания нет, не было и не будет.
Разве что в романах. Потому и люблю литературу: она по-доброму лжива и тем – мудра.
Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!
Вот, пришло в голову... Какая-то пошлая, затасканная цитата. Не помнишь откуда?
– Из Пьера Жана Беранже. «Безумцы».
– Точно, безумцы. Все мы. Вот порой смотрю я на здешние Звезды, на это небо, и звуки ночного города слышу, города чужого, немилого, и приходит мысль: кто я? Что нужно мне здесь? Где мой дом?
– Ты тоже загрустил, боец.
– Это из-за тебя. Ты умеешь слушать. – Зубров вздохнул.
– . Люди, когда вспоминают детство, светлеют душой: их дом там. Я тоже – светлею. И вспоминаю маленький городок Борисоглебск, и детский дом, и ровные ряды наших кроваток...
Что еще? Как меня наказывали совсем маленьким за то, что не желал я жрать тот молочный кисель, который и молочным был только по названию... Давился, воспитательница силком впихивала в меня эту скользкую белесую массу, и желудок сводило от отвращения... А вообще – голодно было, директорша-крыса воровала, вот и был для нас главный человек – уборщица баба Клава: она на свои хлеб покупала, сушила на плите черные сухарики и нас подкармливала. Ничего не помню вкусней. Черный сухарик, да с солюшкой... – Сашка улыбнулся, но улыбка его вышла совсем невеселой. – Все это и есть Родина.
А помнишь, как под Кандагаром томились?.. Рассказать, что
– И много здесь наших?
– Ну. Только, если уж по полной правде, какие они нам с тобой «наши»? Так, шпана, шушера, за пару «штук» горбатятся – охрана при рудниках, то-се. – Зубров хохотнул. – Мы для этих чернорожих махарадж знаешь кто? Негры! – Сашка чиркнул колесиком зажигалки, прикурил, выпустил дым. – Коньячку?
– Хороший?
– Славный. Франция, лет тридцати с гаком.
– Ты разбогател?
– Куда там. Так, перепало с княжьего стола. Зубров встал, разлил спиртное в коньячные «капли», вдохнул аромат:
– Богу – богово. К хорошему не только легко привыкаешь но и скоро. И еще... «Золотого сна» хочется. Или – алмазного...
– Ты ведь в страну алмазов приехал... – Зубров бросил на Данилова взгляд быстрый, зоркий и абсолютно трезвый. Данилов, опустив веки, смаковал коньяк.
– Уехать куда-нибудь в Австралию, – продолжал Зубров, – и не пустым уехать, с казной, да поселиться на берегу моря-окияна, да с опрятной милой женой, и детишек завести, и собаку лохматую... Австралия – это очень далеко.
Нет там ни наших дураков, ни здешних оглоедов, одна только надежная скука, плавно переходящая в совершенство вечности...
– Так кто из нас поэт?
– Ты, Данилов, ты. А я – так, подмастерье. – Зубров замолчал, устремившись взглядом далеко-далеко, за блеклую синеву небесной сферы, потом сказал:
– Ты ведь понял, что я сказал. Подумай. – Вздохнул. – Уж очень надоело молочный кисель хлебать, что нам скармливают. И здесь, и дома. Тошно, а жрем, потому что... жизнь такая. Может, пора другую себе устроить, а, Олег?
– Может, и пора, – пьяно кивнул Данилов.
– То-то! Ну что? Завтра – к делам, сегодня – гуляем?
– Погоди. Ты меня в курс дела вводить будешь?
– Тебе сегодня это надо?
– Искандер, я не любопытен, но любознателен. Главное, чтобы костюмчик сидел! – Данилов демонстративно потер пальцами лацкан бесцеремонно сброшенного на легкий стул пиджака. – В «штучку» этот матерьялец кому-то обошелся, а?
Понятно, вкупе с панталонами. А «ходики»? Или, как выражаются перспективные наши сограждане, «котлы»? Это ж «брегет», восемнадцать кусков одной монетой.