Любовь и фантазия
Шрифт:
Корабль продвигается вперед, унося с собой сорок восемь заложников. Попутчицы твои дремлют, а ты застыла недвижно, обратив лицо к корме. Тревога снедает тебя.
Как похоронить плод, о мой пророк, всемилостивый спаситель мой!
Старуха, сидевшая рядом с тобой, схватила этот плод словно груду ненужного тряпья.
Моя мертвая птичка, моя кровиночка, о мой глазок, открывшийся во мраке ночи!
Ты рыдаешь, хочешь расцарапать себе лицо, а старуха тем временем бормочет успокоительные молитвы.
— Наша земля в их руках! И море это в их руках! Где схоронить
Просыпаются разбуженные твоим плачем женщины и, подстегиваемые неуемным рвением, хором затягивают нескончаемую суру. Монотонное, протяжное пение не смолкает, и ты в конце концов засыпаешь, прижав к себе завернутый в тряпицу плод. Тебе снится сон, но и во сне тебя не покидает ощущение, будто ты сжимаешь в объятиях свою молодость… Хор пленниц звучит чуть громче…
Потом кто-то трясет тебя во тьме. Чей-то голос зовет тебя:
— Дочь моего родного племени, вставай! Не можешь же ты вечно держать в своих руках агнца, призванного Всевышним!
Ты смотришь, не понимая, в изборожденное морщинами лицо тетки, которая обращается к тебе. В небе за ее спиной пробивается серо-розовый луч нарождающейся зари, окружая сиянием старую женщину.
— Как быть? В какой земле правоверных похоронить его?
И вновь тебя охватывает отчаяние.
— Поднимемся на палубу! Мужчины спят! И мы с тобой бросим ребенка в море!
— Но это же христианское море! — робко пытаешься возразить ты.
— Нет, океан Всевышнего! — говорит в ответ старуха. Все это нива Аллаха и его пророка!.. А сынок твой, я уверена, летает уже, словно ангелочек, в нашем раю!
Две закутанные в покрывала фигуры переступают через тела спящих. И через мгновение руки твои, взметнувшись вверх, бросают за борт сверток.
— Если бы хоть можно было взглянуть в этот момент в сторону родной земли! — жалобно стонешь ты.
— Да хранит нас Аллах всюду, куда ни забросит нас судьба! — подхватывает твоя спутница, провожая тебя на место…
Ты уже не плачешь и никогда больше не будешь плакать! Была ли ты в числе уцелевших, тех, кому десять лет спустя суждено было вновь совершить этот путь, но уже в обратном направлении, и вернуться в лоно своего покоренного племени?
Меня преследует сон, один и тот же, и случается это всякий раз, как днем на мою долю выпадает страдание, малое или большое — неважно. Мне снится моя бабушка по отцу; я вновь переживаю день ее смерти… Я ощущаю себя и шестилетней девочкой, которой довелось испытать тогда это горе, и в то же время женщиной, которой снится сон и которая каждый раз мучительно страдает от этого сна.
Я не вижу ни мертвого тела бабушки, ни самих похорон. Только чувствую свое собственное тело, несущееся по маленькой улочке, ибо я выскочила из отцовского дома, в который постучалась смерть. Я бегу со всех ног по улице, а вокруг вздымаются враждебные стены, опустелые
Бесконечное движение вперед. Управляя моими конечностями, распирая мою грудь, обдирая гортань и упираясь мне в нёбо, неудержимый крик рвется наружу, пытаясь разорвать плотную пелену тишины. Ноги мой словно повинуются какой-то неодолимой силе, а где-то внутри звучат такие слова: «Бабушка умерла, умерла, умерла!»; я несу свою боль и даже опережаю ее каким-то образом, я зову или бегу — не знаю, только я кричу, и крик этот летит вслед несущемуся вперед телу девочки…
Теперь я и в самом деле кричу, а сон, похожий на плотный, обволакивающий туман, все не кончается. Небывалой силы крик. Бабушка тяжкой ношей давит мне на плечи, а между тем на всех бегущих мне навстречу фасадах домов я вижу ее лицо. И тень покойной, запомнившейся мне с раннего детства, распростерлась надо мной. С тех пор как после рождения брата меня выселили из родительской комнаты — мне было тогда полтора года, — я сплю вместе с бабушкой. Как сейчас помню, чтобы я поскорее заснула, старая женщина брала мои ноги в свои руки и долго согревала их, убаюкивая меня.
А через несколько лет она умерла. Эта тихая, ласковая женщина, чей младший сын стал опорой семьи, потеряла голос на моей памяти. Я стала называть ее «моя молчаливая мама», сравнивая ее с теми, другими-матерью, бабушкой и тетками моей мамы, этими горделивыми аристократками, которые жили в атмосфере музыки, ладана и вечного гвалта.
Одна она, немая, молча сжимавшая руками мои ноги, навсегда осталась в моей памяти… Вот почему я кричу, и вот почему в этом сне, преследующем меня на протяжении всей моей жизни, она, оставаясь невидимой, упорно возвращается, и своим безудержным бегом я, девочка, пытаюсь возвратить ей утраченный голос.
А там, внизу, в пышном доме восседает королевой мать моей мамы. Там звучат песни, раздаются громкие голоса. И если послышится вдруг тихий шепот, то это редкий случай, когда появляются мужчины и надо, например, соблюсти приличия во время их еды или сна в общем, когда надо держаться настороже.
Мой сон, продолжаясь, иногда приводит меня и сюда, в эти залитые светом места, к померанцевому дереву возле лестницы, под жасмин, благоухающий у первой террасы. У перил стоят медные горшки с геранью… Я вижу себя сидящей средь толпы приглашенных, закутанных в покрывала, я подавлена, лицо мое пылает. Я смущенно оглядываюсь по сторонам.
И снова я вижу себя бегущей по улочке старого холмистого квартала. Я кричу, но никто меня не слышит — что за наказание! Я кричу, но не оттого, что мне не хватает воздуха, нет, мне кажется, будто я дышу часто и очень шумно.
Опять выскочив из дома в трауре, я во весь дух лечу к жилищу с множеством террас. Я говорю себе, что здесь, в этих местах, где устраивается столько разных праздников, обязательно должна оказаться моя молчаливая бабушка, согревавшая мои ноги своими натруженными, усталыми руками.