Любовь и педагогика
Шрифт:
Слезы Аполодоро уже высохли, он с трепетом внемлет словам философа.
– Кто я такой? Я человек, который сознает, что живот, приказывает себе жить, а не живет себе как живется, который хочет жить, Аполодоро, жить, жить. У меня – воля к жизни, а не покорность ей; не покоряюсь я и смерти, потому что хочу жить. Не покоряюсь смерти, не поддаюсь ей… но я умру!
В последнем слове звучат слезы.
– И вот я, Аполодоро, прячу свою боль и стараюсь привлечь к себе внимание эксцентричностью. День и ночь размышляю я о вечности, этой ненасытной пустоте, а у меня нет детей, Аполодоро, нет детей… нет детей…
Речь его прерывают рыдания. Юноша и старик льют слезы, заключив друг друга в объятия.
–
И философ показывает Аполодоро лист бумаги, на котором написаны имена ученых, философов, мыслителей, и после каждого имени – цифры: Кант, 80; Ньютон, 85; Гегель, 61; Юм, 65; Руссо, 66; Шопенгауэр, 72; Спиноза, 45; Декарт, 54; Лейбниц, 70 и многие другие, также с цифрами.
– Знаешь, что это такое? Это число прожитых каждым из них лет, возраст, в котором умирали эти великие мыслители; я вывожу среднее арифметическое, чтобы примерно определить срок своей жизни. А видишь стопку бумаг в другом ящике? Это планы моих будущих трудов. Я сказал себе: «Пока я не выполню их, я не умру». Но как жаль, что я не могу верить в собственное бессмертие! Почему бы мне не быть первым человеком, который не умрет? Разве смерть – метафизическая необходимость? И вот я придумал шутку: кто твердо и до конца верит в свое бессмертие и ни на мгновение не усомнится в этом, тот никогда не умрет. Но горе ему, если он даже в муках агонии возымеет хоть тень сомнения в том, что ему не суждено умереть! Горе ему, если он подумает: «А что, если я умру?» Ибо тогда он пропал, ему конец. Так я играл, выдумывая подобные шутки, о этим ужасным призраком. Ты знаешь, что ничего не пропадает…
– Закон сохранения энергии… переход энергии из одной формы в другую… – бормочет Аполодоро.
– Ничто не исчезает: ни материя, ни энергия, ни движение, ни форма. Все отпечатки, произведенные в нашем мозгу, регистрируются в нем, пусть мы о них и не вспоминаем, не обращаем внимания на факт их приобретения, – они остаются, как на стене остаются следы мимолетных теней. Нет только достаточно сильного реактива для их проявления. Все, что поступает в нас через наши органы чувств, остается в нас, в бездонном море подсознательного, в котором живет весь мир и все прошлое, в том числе наши отцы, деды, прадеды и так далее до бесконечности…
– Как же так?
– Ну, дай мне помечтать. Разве не наследуем мы у родителей черты лица, все органы, расу, биологический вид? Разумеется, наследуем; стало быть, мы несем в себе собственного отца, только его отдельные черты, его самые индивидуальные особенности тонут в бездне подсознания… Таким образом, когда среди внуков наших внуков появляется человек-интеллект, который весь – сознание (сознание охватывает весь его организм), он осознает каждую клеточку и ее смысл, – вот тогда в нем возрождаются его родители, родители его родителей, мы все возродимся в наших потомках…
– Как это красиво! – вырывается у Аполодоро.
– Красиво, да. Но разве красивое истинно? Л как же быть тем, у кого нет детей? Я все время мучаюсь этой проблемой. Мы, бездетные, воспроизводим себя в своих трудах, они – наши детища, в каждом из них полностью отражен наш дух, и тот, кто такое произведение воспримет, воспримет нас целиком. И как знать, быть может, когда я умру и тело мое разложится, какая-нибудь из моих клеточек превратится в амебу и как таковая начнет размножаться и размножать мое сознание. Ибо сознание мое все во мне, Аполодоро, в каждой из моих клеточек, в этом вся тайна естества человеческого… Но… самое верное все же – иметь детей… иметь детей… Производи детей, Аполодоро, производи детей. Это так красиво! Разве нет?
– О,
– Да, мечты. Я читаю Вейсмана, [33] и мне хочется верить, что мы – воплощение божественных идей, и мне нужен бог, Аполодоро, до зарезу нужен бог, чтобы сделаться бессмертным… Жить, жить, жить…
– Умереть… уснуть! Уснуть… и может, грезить!
– Откуда родилось искусство? Из жажды бессмертия. Она же воздвигла пирамиды и сфинкса, дремлющего у их подножия. Говорят, искусство родилось из игр. Игра! Игра есть усилие, попытка выйти из сферы логики, потому что логика приводит к мысли о смерти. Меня называют материалистом. Да, я материалист, ибо хочу материального бессмертия, хочу сохранить свою форму и субстанцию. Хочу, чтобы жил я, я, я, я, я… Но… производи детей, Аполодоро, производи детей!
33
ВейсманАвгуст (1834–1914) – немецкий биолог, изучал проблемы наследственности. В работе «Протоплазма» (1892) выдвинул идею бессмертной порождающей протоплазмы, передающей от поколения к поколению наследственные качества.
Под это заклинание, венчающее печальную речь философа, в душе Аполодоро вспыхивает страстное желание стать отцом, производить детей, он вспоминает Клариту и тяжко вздыхает. Прощаясь, роняет слезы па плечо дона Фульхенсио. На обратном пути Аполодоро думает: «Я недоношенный гений; а кто не соответствует должности, обязан подать в отставку… Подам, подам в отставку, убью себя. Бедный дон Фульхенсио! Я покончу с собой, иначе что же я скажу Менагути? Но сначала надо обеспечить себе это самое бессмертие, а вдруг оно и па самом деле существует! Как знать, кому это известно? Мама верит в другое бессмертие, ждет и страдает, терпит отца… верит в другое… Вот этот прохожий тоже как-то странно на меня смотрит, видно, читал мою повесть или знает про историю с Кларитой; знает, наверное, меня или моего отца и в душе смеется надо мной, как и все остальные. Нет, в отставку, в отставку!»
XIV
Вчера Аполодоро увидел проходившую вдалеке Кларету, и не совсем еще погасшая любовь вспыхнула в нем с новой силой, только теперь он понял, что любил ее, любил всей душой, только теперь, когда ее любит другой и она любит другого. И вот Аполодоро решает: «Раз уж я не могу стать гением в жизни, я стану им, приняв смерть; напишу книгу о необходимости умереть, когда любовь не удалась, и убью себя, умру во имя бессмертия…
Fratelli a un tempo stesso ашоге е morte Ingener`o la sorte; [34]34
но сначала, Аполодоро, производи детей, производи детей, в них ищи бессмертия себе… А вдруг и в самом деле!..» Тут он видит на улице ужасную сцену, ранящую его взор и душу, и прерывает свой монолог. У стены дома валяется на земле несчастный эпилептик и в судорогах повторяет одни и те же нелепые и смешные жесты; кривит рот, закатывает глаза и водит рукой, будто играет на гитаре, а его окружают пятеро мальчишек в полном удовольствии от зрелища.
– Ну-ка, Фраскито, сыграй малагеныо.