Любовь и пепел

Маклейн Пола

У меня возникло множество вопросов, я была заинтригована.

— Я думала, что женщин на фронт не пускают, — сказала я Кольбо.

— Да. У тебя не будет официальной военной аккредитации. Но если сначала ты побываешь в Англии, а затем отправишься в Италию и Францию, мы знаем, что ты найдешь отличные истории. Мы можем взять на себя расходы на три месяца.

После того как мы закончили разговор, я еще долго стояла, глядя на телефон, взволнованная верой Кольбо в меня. Эта война была самым страшным бедствием, какое когда-либо видел мир. Никто не знал, как мы переживем эти ужасы. Никто не знал, что делать, — оставалось только крепко прижать к себе тех, кого мы

любим, и верить в лучшее. Но было и еще кое-что: я могла бы написать об этом. Аудитория «Колльерс» насчитывала десять миллионов читателей, и, если мне удастся собраться с духом, все они смогут увидеть то же, что и я. Это был уникальный шанс. Как я могла его упустить?

Когда Эрнест наконец вернулся домой, у него была угольно-черная борода и обгоревший нос. Я обняла его и поцеловала дюжину раз, а потом увела в постель. В течение двух дней мы выходили из спальни только для того, чтобы пойти в бассейн, и выходили из бассейна, только чтобы доползти до наших шезлонгов. Мы сидели в халатах, чистые до скрипа, с выгоревшими на солнце волосами и абсолютно трезвые. Наши долговязые и беззаботные кошки растянулись рядом: Бойсе с его практически беззвучным мурлыканьем и Одиночка, лежащая на спине и машущая хвостом.

— Хотела бы я, чтобы все всегда было так просто, — сказала я.

— Сейчас все достаточно просто, правда?

Деревья из-за проникающего сквозь них света выглядели так, словно их тщательно вырезали и осторожно прислонили к небу. Я смотрела на это и думала: была бы я так рада возможности отправиться на войну, если бы меня не ждали Эрнест и «Финка»? И была бы я действительно счастлива здесь, если бы не могла хоть иногда уезжать, чтобы выполнить свою работу? Вопросы повисли в воздухе лишь на мгновение, потому что ответы были очевидны. Я не хотела потерять ничего из того, что имела. Но и не знала, как двигаться вперед, не рискуя всем этим.

— Мне всегда было страшно, что мы можем стать настолько женатыми, что перестанем быть самими собой, — поделилась я.

— Хорошо. — Я расслышала предупреждающие нотки, в его голосе. Он, вероятно, почувствовал мою дилемму, хоть я и не собиралась делиться ею. — А как по-другому?

— Ты имеешь в виду, что вместо того, чтобы быть вежливыми и ужасно защищенными?

— Да.

— Я бы хотела, чтобы мы могли оставаться такими же неистовыми и свободными, какие мы есть на самом деле. И иметь возможность быть откровенными друг с другом. Вот по чему я скучаю, когда тебя нет. Ты мой самый любимый собеседник.

— Это мило.

— Да. Это и правда мило, Зайчик, но у меня есть и другие стороны характера. И я не всегда уверена, что они уживаются во мне, если это вообще возможно. Я хочу быть увлеченной, хочу узнавать новое и путешествовать по миру. Я лучше буду мрачно и опасно счастлива, буду жить на острие ножа, чем потеряюсь и забуду свою сущность.

Он наблюдал за мной, пока я говорила.

— Вот почему ты никогда не соглашалась на ребенка. — Это был не вопрос, а утверждение, пронизанное скорее печалью, чем укором или злобой.

— Я люблю детей. Я ужасно люблю твоих сыновей. Не знаю. Возможно, нам следовало сделать это давным-давно, как только мы поженились или даже раньше. Просто сейчас кажется, что удачный момент упущен.

— Понимаю. Я тоже это чувствую. Только, когда я думаю об этом, мне все кажется ужасно несправедливым. Мужчины могут мечтать о ребенке, но ничего не могут с этим поделать. Последнее слово всегда за женщиной. И если это «нет», то нет — это то, с чем нам приходится жить.

В

его словах было спокойствие и рассудительность, от которых мне стало тошно.

— Прости, — ответила я, потому что не знала, что еще сказать. А затем добавила единственную правду, которую знала наверняка: — Я тебя люблю.

На день рождения Эрнеста мы купили у соседа-фермера свинью и зажарили ее, устроив пир для всех наших друзей, с количеством спиртного, в несколько раз превышающим количество людей. Дом и сад были прекрасны, как никогда. Все шло гладко. Еда была великолепна. Эрнест произнес несколько тостов. Грегорио, его главный напарник, прочитал отрывок из стихотворения, который всех очаровал. Игроки в пелоту красиво пели и играли. Все сначала слегка напились, затем очень напились, а потом напились неимоверно.

Но не алкоголь беспокоил меня и заставлял чувствовать себя немного в стороне от веселья. И не то, что баски швырялись друг в друга столовым серебром, а потом и булочками. И даже не то, что я не могла слышать свои мысли из-за шума и хаоса. Дело было в песне, которая меня раздавила. Моей любимой песне, которую я слышала бесчисленное количество раз: «Txoria txori». Песня о человеке, любящем улетевшую от него птицу.

«Если бы я подрезал ей крылья, она была бы моей, — говорилось в ней. — Она бы никогда не улетела». Песня всегда казалась мне задумчивой и романтичной, о трудных уроках любви. Но когда Феликс спел ее снова, его голос был таким высоким, чистым и жалобным, что я услышала что-то новое. Я поняла, что дело не только в человеке, но и в птице. Она улетает не потому, что жестока, не может любить человека или любит другого. Не существует никакой другой причины, кроме того, что она — птица. Она делает то, что должна.

Когда песня закончилась, я попыталась встретиться взглядом с Эрнестом. Мне хотелось рассказать ему о Европе прямо в ту же секунду, пока я еще не потеряла самообладания и была под впечатлением от ослепительной мудрости песни.

«Послушай, — хотела сказать я, — когда ты влюбился в меня, ты был влюблен и в мои крылья. Люби их и сейчас. Люби меня. Люби меня и отпусти».

Глава 66

Я не видела Лондон пять лет, поэтому ужасно удивилась тому, как он изменился. Более миллиона домов были разрушены в результате «Блица», в том числе и многие известные объекты. Весь пейзаж города изменился до неузнаваемости и, возможно, останется таким навсегда. На улице все, кроме меня, носили форму. Медсестры ходили парами, и развевающиеся подкладки их шерстяных накидок вспыхивали темно-красным. Но еще ярче были красные береты ребят из парашютного полка. Чисто выбритые и красивые, они выделялись в толпе американских солдат, которых было множество и которые находились здесь в ожидании приказа о вторжении во Францию. Это должно было произойти через несколько месяцев, но никто не знал, когда именно. План вторжения обсуждали шепотом, как мечту, как решение, которое переломит ход войны. И все ждали, когда этот час настанет.

Я сняла номер в «Дорчестере», который очень напоминал мой номер в Испании, и сразу почувствовала себя там как дома. В нем были такие же слегка выцветшие кретоновые занавески и ткань на стульях, свистящий радиатор и крошечная раковина в ванной. У Джинни Коулз тоже был номер в «Дорчестере», как и у многих других корреспондентов, с которыми я познакомилась в Мадриде, Чехословакии и Финляндии. Меня это ободрило и успокоило — как будто все мы были чем-то вроде братства или даже семьи. Я очень скучала по этому.