Любовь и прочие обстоятельства

Уолдман Эйлет

Она задумывается на мгновение, а потом, видимо, решает уступить — чего никогда не делала со мной. Мы следуем за Уильямом в Детский зоопарк, где вокруг бассейна с кайманом установлены камеры. Я, кажется, узнаю одного из молодых людей, которых мы видели в оранжерее, но все они в наушниках, деловито перегоняют толпу с места на место и похожи друг на друга точно близнецы, поэтому я не уверена.

— А где крокодилы? — спрашиваю я Уильяма.

— В этом зоопарке нет крокодилов, — объясняет он.

— Тебе не кажется, что это странно? Книга называется «Лила-крокодила»,

а не «Кайл-кайман». Или они собираются изменить название?

Он сердито качает головой.

— Они используют спецэффекты. Ты что, никогда не слышала про компьютерную графику?

В течение двух часов мы ходим туда-сюда перед бассейном с кайманом. Уильям безмерно раздражает окружающих, во всеуслышание описывая то, как нарисованная на компьютере Лила будет танцевать чечетку. Мы с Соней и моим отцом почти не разговариваем. Мы — просто воплощение типичных ньюйоркцев, которые отправились вечером с ребенком в зоопарк и теперь с равнодушными лицами проходят мимо клеток и вольеров.

Через два часа, впрочем, даже Уильям утомляется. Когда Соня предлагает отправиться домой, он охотно соглашается.

— Может, зайдем в «Хлеб насущный»? — спрашивает он.

Соня задумывается, потом кивает.

— Попроси клубничный кекс, — подсказываю я. — Может быть, они наконец внесли в меню клубничные кексы без лактозы.

— Не хотите ли пойти с нами? — приглашает Соня, хотя, конечно, надеется, что мы откажемся.

— Нет, спасибо, — отвечает отец. — Я лучше прогуляюсь пешком через мост.

Мы смотрим, как они в сумерках идут по дорожке. Когда оба скрываются из виду, я разворачиваюсь. По ту сторону парка находится моя квартира — квартира Джека. А между нами — обширное зелено-серое пространство, Рэмбл и сланец, газоны и лужайки, причудливые деревянные, каменные и железные мостики, хищные и певчие птицы, дятлы, утки и вездесущие голуби, сосновые питомники и фонарные столбы. Парк. Мой парк.

Отец спрашивает:

— Не хочешь прогуляться?

— Давай.

Мы молча идем бок о бок к памятнику Болто — героической ездовой собаки. Останавливаемся перед бронзовой лайкой, и я гадаю, стоит ли между нами преграда, которую я соорудила вечером в воскресенье своими эгоистичными обвинениями. Мы идем дальше, минуем подземную арку.

— Джек сказал, ты ушла из дома.

Вместо ответа я поддаю ногой камушек.

— Когда я попросил разрешения взять Уильяма на съемки, он мне рассказал.

Я молчу.

Мы проходим мимо статуй писателей. Шекспир, Вальтер Скотт. Перед статуей Роберта Бернса отец произносит:

— Не повторяй моих ошибок, Эмилия.

— Каких именно?

Он вздыхает.

— Прости. — Поскольку на отца смотреть невыносимо, я говорю это, обращаясь к пьяному шотландскому поэту.

Отец продолжает:

— Джек — хороший человек.

— Знаю.

Мы идем дальше, мимо Овечьей лужайки.

— Здесь до 1930-х годов паслись овцы, — говорит отец (он рассказывал об этом уже сотню раз). — Когда их увезли отсюда, они совсем выродились.

— Бедные овцы, — в сотый раз повторяю я.

— А пастуха перевели работать львиным сторожем. Бедолага. Интересно,

как он справлялся? Наверное, скармливал прежних подопечных новому. Не хочешь выпить?

— Где?

Он указывает на заманчивые огни «Зеленой таверны».

— Правда? — уточняю я. Папа всегда говорил, что «Зеленую таверну» посещают только туристы и вдовы.

— Всего лишь пропустим по глоточку.

Мы заходим в ресторан. Я раньше не бывала внутри. Он похож на огромную коробку шоколадных конфет. Позолоченные зеркала, стекло, викторианский стиль. В саду, разумеется, неуклюже подстриженные деревья, чучела гориллы и оленя. Атмосфера легкого безумия. Папа заказывает виски с содовой — не помню, чтобы он пил его прежде. Возможно, отца вдохновил Бернс. Я хочу чего-нибудь, более подходящего к нашему окружению — чего-нибудь нелепого и изысканного. С абсентом. Заказываю коктейль из белого вина и черносмородинового ликера.

Наверное, мы с отцом в жизни не молчали так долго. Обычно мы весьма разговорчивы. Болтаем о праве, о политике, о моих сестрах. Даже после того как я узнала о его измене, нам было легко разговаривать друг с другом. Его неизменная простота компенсировала натянутость с моей стороны.

Мой коктейль очень сладкий, пузырьки щекочут нёбо. Я делаю большой глоток и готовлюсь к разговору. Но отец меня опережает.

— Я был не слишком хорошим мужем. — Он продолжает, прежде чем я успеваю согласиться. — И речь не о том, из-за чего мы развелись. Я подводил твою мать и другими способами. В частности, в том, что касалось Люси и Элисон.

Я отхлебываю коктейль.

— Ты мог бы и не говорить мне об этом, папа.

Он пожимает плечами.

— Ну да, ты сама все видела.

— Нет, я имею в виду — ты вовсе не обязан объясняться. У меня не было никакого права так говорить. Я не имела права злиться. Это — твое с мамой дело, я не имею к нему отношения.

Отец хмурится и крутит в пальцах соломинку.

— Да, отчасти это наше с мамой дело. Но с другой стороны, оно касается и тебя. То, что случилось с нами, отражается на тебе. Отражается до сих пор.

Я допиваю коктейль, и голова у меня кружится от спиртного.

— Прости, папа. Прости, что я так подло с тобой обошлась. На глазах у Джека и Уильяма. Мне очень жаль.

— Ничего страшного, детка. — Мы сидим бок о бок, в обнимку. — Ты ведь моя дочка.

Я опускаю голову ему на плечо, и он грустно гладит меня по волосам.

— Ты отчаянно пытаешься походить на меня, девочка.

Я выпрямляюсь. Хочу сказать, что вовсе не похожа на него, но мы оба знаем правду. Когда он изменил маме, когда унизил ее самым ужасным способом, какой только можно придумать, когда в минуту слабости она призналась мне, я словно задалась целью подтвердить наше сходство. Каков был мой ответ, когда мама поделилась со мной своим позором и лишила меня возможности любить отца и дальше? Я заманила в ловушку человека, который был похож на него и любил своего ребенка так же, как мой отец любил своих детей. Я запустила когти в Джека, разрушила его брак и семью, превратила нас обоих в преступников. Совсем как мой отец.