Любовь и прочие обстоятельства
Шрифт:
— Эмилия! — восклицает Джек. — Что ты говоришь?
Я поворачиваюсь к мужу:
— Знаешь, почему мои родители развелись? Потому что мой отец тратил несколько тысяч долларов в месяц на стриптизершу. Шелдон Гринлиф, президент юридической ассоциации, помешан на сексе. Кто знает, может быть, он проделывал это все время, пока был женат. Может, каждый раз, когда вывозил нас в город поиграть и побегать в парке, на самом деле искал, с кем бы переспать.
Мы стоим неподвижно и молча. Джек наклоняется и берет Уильяма на руки. Он идет широким шагом — пересекает террасу и спускается по ступенькам, прыгая через две. Темное пятно на фоне света фонарей. Потом исчезает.
— Идем,
Она берет отца под руку, и они медленно идут прочь. Отец выглядит гораздо старше своих шестидесяти пяти. У подножия лестницы мама оборачивается.
— Догоняй остальных, — говорит она. — Уже темно, не стоит расхаживать в парке одной вечером.
Я остаюсь одна. Сую руки в карманы и нахожу вторую звезду — ту самую, которую надлежало выпустить в лодочный пруд. Хотя для исцеления уже слишком поздно, хотя я прокляла и прогнала все конструктивные мечты, которые питала по поводу этой прогулки, я бегом догоняю участников Марша. От фонтана Вифезды, вдоль Ист-Драйв, к лодочному пруду ведет лабиринт дорожек, и я не помню, по какой следует идти. Тусклых огоньков уже не видно, поэтому я просто иду вперед и сворачиваю там, где, по моим представлениям, стоит памятник Андерсену. Пусть даже я хорошо знаю эту часть парка, все очертания меняются в темноте, превращаясь в нечто новое и странное. Лишь когда я вижу Стрельчатую арку, то понимаю наконец, где нахожусь. Я сбегаю по ступенькам, мои шаги отдаются громким эхом. Вокруг темно и страшно, я совсем одна. Несусь на холм, сойдя с тропинки, по грязи, по сухой траве… Наконец вижу со спины бронзовую статую с книгой и утенком.
Толпа стоит вокруг воды, и я подхожу как раз вовремя, чтобы расслышать последние строки стихотворения, которое кто-то читает дрожащим, плачущим голосом:
Я вечно помню о тебе, Моя слезинка, плоть и кровь, Навек со мной, в моей судьбе, Снежинка, лилия, любовь.Я морщусь. Сначала ужасная ссора с родителями, теперь — плохие стихи. Воистину Марш памяти.
Небольшими группами, парами и семьями или поодиночке женщины подходят к пруду, наклоняются, вслух произносят имена своих детей и выпускают картонные звезды в ледяную воду. Пруд отчасти замерз, но дождь сделал свое дело — воды достаточно, чтобы звезды могли плавать. Я наблюдаю за остальными. Большинство людей плачут, парочки обнимаются, мужья поддерживают жен, помогают им устоять на ногах. Помощницы очень заняты, они снуют с коробками носовых платков и утешениями. Я завидую простоте чужой скорби и щупаю в кармане звезду. Нет смысла везти ее домой. У меня уже есть та, погнутая, что приколота к пальто. Что делать с этой?
Я опускаюсь на колени у воды, снимаю перчатку и закатываю рукав. Потом, держа звезду в руке, наклоняюсь и погружаю кисть в ледяную воду. Холод обжигает, жжет, но я стискиваю зубы и упрямо держу руку в воде. Пальцы быстро немеют, и я чувствую, как бумага становится мягче и расползается. Я скатываю ее в комок и несколько мгновений сжимаю в кулаке растаявшую звезду Изабель, прежде чем она исчезает окончательно. Я разжимаю кулак и пропускаю воду между пальцев, но терпеть больше не в силах. Когда я вытаскиваю руку, она как будто под анестезией или отсохла.
— Платочек? — предлагает помощница в футболке.
— Нет, спасибо. — Я вытираю руку о пальто и натягиваю на оттаивающие пальцы перчатку.
— Мы выйдем из парка все вместе, на Семьдесят вторую улицу, — говорит она. — Когда будете готовы.
— Я, наверное, пойду обратно, —
— Лучше не надо. В одиночку в парке вечером слишком опасно.
Она ошибается. Сейчас в Центральном парке безопасно даже вечером. Это уже не то место, где некогда первое же убийство совершилось в день открытия. Пробираясь в потемках, я думаю о тезке Уильяма. В 1870 году некто Уильям Кейн, которого по ошибке сочли католиком, был убит группой протестантов-оранжистов. Когда Уильям подрастет, я расскажу ему эту историю. Историю об оранжистах, жестокости и человеке по имени Уильям. Хотела бы я знать, где конкретно он был убит. Возможно, там даже есть тайный мемориал, о котором я не знаю. Возможно, мы с Уильямом отправимся туда и создадим наш собственный мемориал. Жаль, что мой пасынок еще слишком мал для рассказов об убийствах и кровопролитии. Это был бы прекрасный способ отвлечь его от мыслей о сегодняшнем ужасном вечере.
Обратный путь занимает немного времени. Я выхожу из парка на Семьдесят седьмую улицу, напомнив себе, что это Ворота первооткрывателей. Вскоре я уже дома, насквозь промерзшая. Руки и ноги онемели от холода, особенно та рука, которую я погружала в воду. Я неловко вожусь с ключами и с шумом перемещаюсь по квартире. Хотя Джек и Уильям дома — вижу их куртки и ботинки в прихожей, — они не выходят со мной поздороваться. Даже не отвечают на робкий призыв.
Уильям сидит в гостиной. Он занят немыслимым — с точки зрения Каролины.
— Что ты смотришь?
— «Прогулки с динозаврами».
— Интересно?
Он пожимает плечами, не сводя глаз с дерущихся динозавров на экране.
— Прости за то, что случилось в парке. Кажется, я слегка забылась.
Он снова пожимает плечами.
— Я… ну… рассердилась на своего папу. На ноно.
— Мне не слышно телевизор, когда ты говоришь.
— О, прости.
Я заглядываю в кабинет, но Джека там нет. Дверь в спальню закрыта, и я медлю. Мне хочется постучать.
Джек лежит на постели, скрестив ноги и подложив руки под голову. Глаза закрыты, веки кажутся прозрачными в свете ночника, они отливают розовым и чуть-чуть голубым — из-за тонкого рисунка вен. Кожа, которая летом покрыта густым загаром и служит идеальным фоном для ярко-синих глаз, теперь мертвенно-бледна. Джек невероятно красив и идеально сложен, в самый раз для меня.
— Прости, — почти шепчу я.
Он открывает глаза.
— Я больше не могу…
— Прости, что я сорвалась. Просто это меня расстроило… Картонные звезды. Нерожденные младенцы с именами. Всё.
— Эмилия, смерть Изабель не дает тебе права говорить и делать что вздумается и причинять боль всем подряд.
— Знаю.
— Нет, не знаешь.
Я стою в ногах кровати, держась за спинку. Крепко цепляюсь за нее, потому что не могу сейчас уцепиться за Джека. Он не позволит мне подойти. Этот добрый человек был настолько терпелив, что просто удивительно. Он настоящий джентльмен. Моя интуиция — предвидение, предчувствие того, что связано с Джеком, — меня подводит. Я совершенно не готова к его гневу, к тому, что он хотел сказать в эти месяцы сочувственного молчания.
— Я был таким идиотом, — горестно вздыхает Джек. — Внушил себе, будто я — твоя самая большая любовь…
Эти слова, насыщенные иронией, звучат банально и фальшиво.
— Ты и есть моя самая большая любовь. — Я пытаюсь придать своим чувствам должную торжественность, но отчего-то получается столь же фальшиво.
— Ты хоть понимаешь, почему ты меня полюбила? — спрашивает он. Его лицо раскраснелось, на нем отчетливо видна голубоватая щетина.
— Что ты хочешь сказать? Ты — мой башерт. Я полюбила тебя, как только увидела.