Любовь и Рим (По воле рока)

Бекитт Лора

Некоторое время молчали. Потом Ливия спросила:

— Как отец?

— Здоров. Еще не знает, будет ли участвовать в предстоящих выборах. А вот у Луция, кажется, много планов. — Знаешь, — прибавил он через некоторое время, — мы были в ужасе, когда незнакомый человек привез твое письмо и браслет, из которого были вынуты все камни. И в то же время мы обрадовались, получив от тебя хоть какую-то весточку. Отец показал письмо Луцию, а тот в ответ вынул другое, в котором ты сообщаешь о том, что разводишься с ним.

Он вопросительно

посмотрел на сестру, но Ливия отвела взгляд. Чтобы уберечься от лишних расспросов, она начала спрашивать сама:

— Ты женился?

— Еще нет.

— Это из-за меня?

— А, пустое! — Децим беспечно махнул рукой. — Успею!

— Ты видел невесту?

— Да. Ей четырнадцать лет, зовут Веллея. Она хорошего рода, родители очень богаты.

— Я рада за тебя.

— Не знаю, есть ли чему радоваться, — с сомнением произнес Децим. — Я с ней еще двух слов не сказал. Она и глаз-то не поднимает. Я умру от скуки с такой женой! Да еще вдали от Рима…

Они подошли к довольно большому, окруженному высокой стеной белокаменному дому. Навстречу вышла пожилая гречанка и низко склонилась, давая гостям дорогу.

— Вот здесь, — промолвил Децим, пропуская Ливию вперед. — Сейчас тебе приготовят воду для умывания и чистую одежду.

— Сначала я позабочусь о дочери, — сказала Ливия.

Она развернула пеленки. Ребенок барахтался, сжимая и разжимая маленькие кулачки.

— Она выглядит здоровой и крепкой, — заметил Децим, с любопытством окидывая взглядом смуглое тельце девочки.

— О да! — с любовью отвечала Ливия. — Я каждый день купала ее в море и оставляла полежать на солнышке.

После омовения была подана еда — мед, молоко, лепешки — и Ливия сразу поняла, что станет скучать по той суровой простоте жизни, к какой привыкла в Греции.

Она поманила Тарсию, приглашая сесть рядом, но девушка отчаянно замотала головой и, умоляюще глядя на госпожу, отступила назад. Она выглядела очень подавленной и растерянной, и Ливия лишний раз напомнила себе о том, что по возвращении в Рим необходимо всерьез заняться судьбой гречанки.

Децим с нескрываемым недоумением наблюдал молчаливую сцену.

Ливия повернулась к нему и решительно произнесла:

— Эта девушка больше не рабыня. Во время грядущей переписи населения я попрошу цензоров занести ее имя в списки свободных граждан.

— Разумеется, это твое право, но… Тарсия низко поклонилась Ливий:

— Благодарю тебя, госпожа. Но я не голодна. Позволь мне побыть с ребенком.

— Ей многое пришлось вынести, — сказала Ливия, провожая Тарсию взглядом. — На острове она была вынуждена сожительствовать с одним из пиратов, тогда как ее собственный возлюбленный то ли жив, то ли нет…

— А твой? — вдруг спросил Децим, беря ее за руку и глядя в лицо.

Ливия молчала. Никогда ей не разгадать эту мрачную тайну жизни, никогда не понять того страшного закона, согласно которому всегда существуют грани, какие невозможно перешагнуть:

если ты понимаешь, что есть твое настоящее счастье, то ни за что его не получишь, а если получишь, значит, ошибался и будешь разочарован в своем выборе.

Ливия сидела, уронив голову на руки, согнув плечи, и со страхом глядела в собственное будущее. На что она должна была надеяться и во что могла верить?

ГЛАВА VII

Гай Эмилий сидел в хижине и тупо глядел в щель между досками. Он словно бы видел себя со стороны, распятого на кресте, видел сочившуюся из ран кровь, понимал, что страдает, но… Мысль о том, что жизнь не удалась, обрушилась на него и оглушила, придавила к земле, сделав почти бесчувственным. Ему казалось, он понимает, почему все случилось именно так, как случилось: в нем не было ни упорной настойчивости прирожденного победителя, ни величия настоящего римлянина, потому он потерпел пораженье во всем!

Хлопнула ветхая, кое-как прилаженная дверь — вошел Мелисс и остановился, пристально глядя на Гая. Тот поднял голову. Он словно бы только сейчас заметил, как здесь пусто и грязно. Под ногами был влажный песок, от которого веяло затхлостью, изъеденные морскими ветрами и дождем доски стен почернели, в углу валялись какие-то тряпки. Внезапно Гаю пришла в голову нелепая, дикая мысль, что он навеки заперт в этой отвратительной хижине наедине с этим не менее отвратительным существом. Что бы ни говорил и ни делал Мелисс, все вызывало в душе Гая смесь возмущения и презрения. Он относился к нему так, как отнесся бы строитель к камню, который стал бы вдруг диктовать свою волю. То, что этот человек, пусть из каких-то непонятных, хотя явно корыстных побуждений, все-таки сумел отсрочить его смерть, не имело значения.

Патриций оставался патрицием везде и всегда, так же как рабы оставались рабами, грязным песком, по которому ступали ноги великих. И в поместье отца Гая Эмилия работали закованные невольники, которые, возможно, голодали и подвергались суровым наказаниям, — Гай никогда не задумывался над этим. Хозяева назначали размер пайка, остальное было вопросом честности управляющего. Конечно, находились рабы, не желающие покоряться судьбе, — их распинали на кресте или забивали насмерть, тогда как плебеев, даруя им обещания и кидая мелкие подачки, обращали в скот, в гонимое в нужном направлении послушное стадо.

Для такого человека, как Гай Эмилий, даже сама мысль о том, чтобы вступить в сговор с таким человеком, как Мелисс, считалась позорной. Что такое Мелисс? Отбившаяся от стада паршивая овца, возомнившая, что у нее есть право выбора, воля и гордость, человеческая оболочка, полная гнили!

— Меня спрашивают, долго ли еще ждать выкупа и был ли какой-то ответ. Что сказать?

— Говори, что хочешь. Ты знаешь правду.

— Сначала я хочу узнать, зачем ты плыл на Сицилию.

— Теперь это не имеет значения.