Любовь и смерть Катерины

Николл Эндрю

Это было похоже на церковное песнопение.

* * *

Помня свое место в этом мире, старик выполнял церемонию умирания с достоинством, тихо и почти незаметно — так же как и жил. Не было заячьего визга, приступов истерики, не было агонии, метаний и воплей ужаса, не было задыхающихся рыданий, удушья и легких, заполненных мутной жидкостью. Он просто перестал быть, как перестает гореть огарок свечи.

Когда это произошло, отец Гонзалес стоял на коленях возле ложа старика. Он на мгновение закрыл глаза, произнес еще одну короткую молитву, а когда открыл их, жизнь больше не теплилась в иссохшем теле. Старик был мертв. Такие мгновения перехода по

ту сторону сильнее всего укрепляли веру отца Гонзалеса в существование души — ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что старик не спит, не потерял сознание, но что его уже нет. Ведь глядя на остановившиеся часы, нельзя сказать, сломаны они или просто нуждаются в заводке. А взять припаркованные у обочины машины! Как угадать, которая из них заведется с пол-оборота, у которой в баке кончился бензин, а где разрядился аккумулятор? С людьми все иначе. Старик опустел и напоминал сейчас выковырянную устрицу или лопнувший футбольный мяч — от него осталась лишь высохшая серая оболочка.

Мальчик, измученный переживаниями, больше не бормотал «Отче наш» — он свернулся в клубок на палу и забылся тяжелым сном.

Отец Гонзалес с благоговейной осторожностью привел мертвеца в порядок. В такие минуты симметрия казалась ему особенно важной. Людям нравится порядок, а смерть — истинное воплощение беспорядка, поэтому, прежде чем легонько потрясти мальчишку за плечо, отец Гонзалес выпрямил скрюченную шею мертвеца, расчесал волосы и сложил руки на груди. Теперь поза старика приобрела некую потустороннюю важность, будто он стоял на параде, а не лежал на грязном полу хибары, кое-как сложенной из деревянных ящиков, скрепленных старыми полиэтиленовыми пакетами.

— Твой дедушка покинул нас, — сказал отец Гонзалес.

Мальчик был еще мал и поэтому всхлипывал, не стесняясь своих слез. Отец Гонзалес прижал к себе худенькое, содрогающееся в рыданиях тело.

Когда слезы мальчика высохли, Гонзалес осторожно спросил:

— С кем еще ты здесь живешь?

— Ни с кем. Только мы с ним. Вдвоем.

— А где твоя мама?

— Она сказала, что пойдет в город на заработки. Она меня привела сюда. Мы ее больше не видели. Деда говорил, она нашла себе мужчину и он не хочет меня видеть.

— Ты знаешь, где она живет?

Слезы снова потекли из глаз мальчугана.

— Не надо, малыш, успокойся. Все будет хорошо.

Произнося эти слова, отец Гонзалес знал, что бессовестно лжет. Какое там хорошо! Он хотел объяснить мальчику, что может отвести его туда, где о нем будут заботиться, туда, где у него будут крыша над головой, еда, шкала, собственная кровать и даже холодное подобие родительской любви, но мальчик вдруг напрягся, как маленькая пружина, яростно заработал острыми локтями, вырвался из его объятий и исчез за дверью, словно растворился в темноте. Отец Гонзалес услышал только удаляющийся топот маленьких ног.

Отец Гонзалес хотел последовать за мальчиком, но не успел. Пока священник поднимался с колен, пока, кряхтя, растирал ноги, пока вышел в ночь, мальчишка растворился в муравейнике лачуг и хижин.

Со всех сторон над отцом Гонзалесом нависали стены, освещенные красным рассветным солнцем, тем же солнцем, что сейчас освещало башни небоскребов в центре города и зажигало огни на стеклах национального банка «Мерино». Рассвет уже позолотил стены дома мадам Оттавио, пробрался между столиками на заднем дворе мадам, рисуя новые тени расставленным на столах бутылкам. Но, хотя в Санта-Марту рассвет пришел раньше всего, в этом захолустье он выглядел почему-то бледнее, грязнее и медлительнее.

Священник не представлял, в какую сторону идти. Спотыкаясь, он брел

от стены к стене, от дома к дому, скользя в смрадной грязи, поскальзываясь в лужах, полушепотом зовя мальчика. имя которого так и не узнал. И вот на маленьком, заросшем травой участке земли, где соединялись две сточные канавы, он завернул за угол и налетел на доктора Кохрейна.

Это был совершенно нелепый момент. Доктор Кохрейн устало брел по тропинке, прихрамывая и опираясь на трость, и не сразу заметил священника, который застыл, открыв рот, совершенно забыв, что хотел очистить грязь с локтей и колен, а также про то, что его фиолетовая стола все еще болталась на шее, как экстравагантный шарф.

Доктор Кохрейн первым пришел в себя от неожиданности.

— Отец Гонзалес! — воскликнул он, не зная, куда себя деть от смущения.

— Хоакин! — поперхнулся отец Гонзалес.

— Что вы здесь делаете?

Отец Гонзалес припомнил марш, который слышал посреди ночи, бесстыдный гимн мятежников, и то, что доктор Кохрейн никогда не скрывал симпатии к старому Полковнику.

Он сказал, растягивая слова:

— А я как раз хотел задать тот же вопрос вам.

Доктор Кохрейн поглядел ему в глаза и прочел в них свой приговор. И поскольку в голову ему не пришло ни единой правдоподобной лжи, объяснившей бы священнику, почему он, профессор университета и известный математик, потомок великого Адмирала, хромой калека, наконец, оказался на рассвете на скользкой тропе в беднейшей фавеле города, он поступил единственно верным способом. Он всем телом оперся на трость так, что ее резиновый наконечник просверлил в грязи небольшой кратер, окруженный сероватой пеной, как звездная пыль окружает летящий через космическое пространство метеорит, встал на колени посреди тропы и стянул с головы шляпу.

И сказал:

— Благословите меня, отец, ибо я хочу исповедаться. Я согрешил.

— Что?

— Я говорю: «Благословите меня, отец, ибо я со-, грешил».

— Хоакин, опомнитесь!

— Я хочу исповедаться.

— Вы в своем уме?

— Эй, сеньор Гонзалес, вы же священник! Вы не имеете права отказать мне в отпущении грехов. Вы что, собираетесь помешать моему примирению с Богом?

— Что, прямо здесь? А вы не можете подождать немного? Давайте хотя бы в город вернемся. Кажется, с этого места я смогу найти путь к машине. Она стоит вон там, у подножия холма.

— Нет, отец, прямо сейчас. Откуда вам знать, может, я одной ногой стою в могиле? Я могу умереть нераскаявшимся грешником.

— Не волнуйтесь, у Церкви больше нет таких жестких догм, как раньше. Умирайте спокойно.

— Отец! — В голосе доктора Кохрейна зазвучала сердитая нотка.

— Хоакин, но ведь вы даже не католик.

— С чего вы взяли? Конечно, я католик. Такой же крещеный, как вы. Такой же, как архиепископ, как Папа Римский!

— Но ведь вы не веруете?

— Ну вот опять вы за свое. Почем вам знать? И как вы можете сказать, во что верит архиепископ или Папа? Вы сами верите, и мне этого достаточно. Вы верите — вот что главное.

— Да, я верю. Только вы не подозреваете, как истово я молюсь о том, чтобы Господь избавил меня от этой веры.

— Но если ваша вера вдруг исчезнет, это будет лишь подтверждением ТОП), что Господь услышал ваши молитвы, что однозначно доказывает его существование.

— Вы математик или философ, Хоакин?

— Отец, прошу вас, хватит болтать, мои колени уже не те, что были раньше.

Отец Гонзалес вытер грязные руки об измазанную грязью сутану, стянул через голову столу, поцеловал вышитый на ней крест и надел ее снова. Он опустился на колени на выщипанную серую траву.