Любовь и смерть Катерины
Шрифт:
— Моей матери наплевать на персики. Она полюбит тебя хотя бы потому, что я тебя люблю.
— Думаешь, что сможешь приказать ей любить меня?
— Да. А остальное не имеет значения. Мне давно приелись и светскость, и цинизм. Какое счастье, что в тебе этого нет! Конечно, поначалу тебе придется несладко. И мне тоже… Я ведь мужчина средних лет, которому посчастливилось подцепить юную красотку. Все умрут от зависти, это точно.
— Все умрут от смеха.
— Пусть смеются, какое нам дело?
— А если они будут смеяться надо мной? Вспомни, что с тобой
— Никто не посмеет смеяться над тобой.
— Бедный Чиано, они все равно будут.
— Да, — внезапно признал он. — Будут. Ты сможешь выдержать?
В магазине угловатая женщина отпустила жалюзи, уголок которых приподнимала, чтобы посмотреть на улицу, и пошла в глубь зала, покачивая худыми бедрами, как каравелла, скользящая по морской глади, аккуратно ставя один острый носок перед другим, вдавливая в мягкий ковер тонкие каблуки, отмечая дорожкой точек свой путь. Так ягуар неслышно крадется по мху вдоль берега реки, выслеживая добычу, и теряется в тени лиан, а мох выпрямляется за ним, не оставляя следов зверя.
Вздохнув, Катерина подняла на него глаза.
— Да, — сказала она. — Ради тебя я выдержу все.
Сеньор Вальдес никогда не приходил к матери, заранее не договорившись. Он мог без стука зайти в кабинет к декану, запросто встречался за кофе или за рюмкой бренди с главным редактором журнала «Нация» и, если бы захотел, мог прийти на аудиенцию к самому сеньору Полковнику-Президенту, стоило только позвонить. Однако сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес по семейному статусу стояла немного выше Президента и чуть ниже Папы Римского.
Они встречались так часто, как требовали приличия и сыновний долг, и эти встречи были спланированы и так же формальны, как танго, но без тонкой интриги кабесео. Они не обменивались многообещающими взглядами, не играли бровями, в их встречах не было ничего неожиданного: ни боязни быть отверженным, ни надежды на взаимность. Сеньора Вальдес всегда настаивала на записке или по крайней мере телефонном звонке — так она защищала право на личную жизнь. И хотя она никогда не отказала бы сыну во встрече, он должен был помнить, что его мать пользуется неизменной популярностью в обществе и часто бывает занята.
С их последней встречи прошло много дней, и расстались они весьма холодно. Со временем чувство неловкости у сеньора Вальдеса усугубилось, так что к матери он не спешил. К тому же сеньор Вальдес не колебался в предпочтениях, если приходилось выбирать между послеобеденным отдыхом с прелестной девушкой и визитом к надутой матери. Да и что мать могла ему сказать? Недовольно звякая ложечкой о стенку чашки из китайского фарфора, поведать очередную caгy об удачной женитьбе какого-нибудь кузена, завершившейся рождением младенца? Нет, спасибо.
И все же он, без согласования, стоял в ее просторном вестибюле в десять часов утра и в третий раз нажимал серебристую кнопку звонка — идентичную целому ряду одинаковых
Звонок немузыкально трещал.
Она спросила:
— Кто там? — Голос, искаженный переговорным устройством, был в целом узнаваем.
— Доброе утро, мама. Это Чиано. — И так ясно, что, кроме него, в целом мире никто не назвал бы ее мамой!
Последовало молчание, которое длилось сталь долго, что он уже собирался переспросить: «Мама?»
Но тут она сказала:
— Доброе утро, милый. Какой приятный сюрприз.
— Можно подняться?
Последовала еще одна наэлектризованная пауза.
— Да, милый. Конечно. Конечно. — Она нажала кнопку.
Когда лифт поднял их на третий этаж и металлическая дверь сложилась гармошкой и, слегка скрипнув, отъехала в сторону, упершись в резиновые амортизаторы и пахнув на них машинным маслом, когда они пересекли коридор и встали перед приоткрывшейся дверью, больше всего его ужаснули ее ноги. Конечно, было только десять часов утра, но сеньор Вальдес испытал шок оттого, что увидел мать практически раздетой — на ней была лишь короткая белая ночная рубашка, а на плечи накинут халат. Неубранные волосы седым гребнем поднимались надо лбом, но все же страшнее всего были ноги.
Настало одно из тех мгновений, когда все понимают с кристальной ясностью, что изменить ничего уже нельзя и можно лишь пытаться уменьшить размеры катастрофы.
Сеньор Вальдес не помнил, когда в последний раз видел ноги матери — после многих десятилетий ношения узких туфель пальцы деформировались, скрючились, налезли один на другой, а ногти стали желтыми, плотными, как птичьи когти. Пухлые морщинистые щиколотки казались кривыми, кожа у колен обвисла. Сеньор Вальдес впервые ясно увидел, что его мать — старуха.
Она инстинктивно сжала на груди ворот зеленого халата, словно пыталась спрятаться за шелком.
— Как приятно видеть тебя, дорогой мой, — сказала она, — почему же ты не сказал, что с тобой гостья?
Сеньор Вальдес перевел глаза с матери на Катерину, которая все еще держала его за руку, не зная, куца деть от смущения глаза.
— Мама, я хочу тебя познакомить с Катериной. Позволь мне представить тебе…
— Чиано, прекрати немедленно! — воскликнула сеньора Вальдес. И, повернувшись к Катерине, сказала без злости, скорее устало: — Милочка, простите меня, но в таком виде я ни с кем не могу знакомиться. Надеюсь, вы меня поймете. Прошу вас, дайте мне несколько минут.
Она повернулась и исчезла за одной из дверей.
Катерина опустилась на низкий круглый пуф, стоящий под полкой, на которой сеньора Вальдес держала книги сына.
— Боже мой, — простонала она.
— Вот именно.
— Чиано, это же просто ужасно! Бедная женщина.
— Мне очень жаль, что так получилось. Я как-то не думал, что она может быть не одета.
— А ты что, думал, твоя мать спит в одежде?
— Да просто я вообще об этом не думал. Никогда не видел ее раздетой.