Любовь и золото

Зарубин Игорь

— Как сознательный гражданин Советской России, ептыть, на месте этой бабы я бы сам привел сюда свою корову, — хохотнул Яков, — вступил в комитет сельской бедноты да еще и дал бы всем красноармейцам по разу.

Он развалился в кресле и закурил.

— Вы думаете, что совершили доброе дело? Херня! Она со своими детьми все равно подохнет с голоду без коровы. Вы только замедлили этот процесс. А я хотел сделать его более легким и быстрым, — цинично заметил он.

— По-вашему, можно просто так взять и расстрелять, кого хочешь?

Яков встал с кресла и прошелся по комнате.

— Если

он отказывается выполнить наши требования — да. Если это враг революции — да. Я обязан это сделать как представитель Советской власти, ептыть!

— Послушай! — Комиссар метнулся к помревкому, схватил его за грудки и, приблизив лицо, прошипел: — Пока что я твой начальник, понял? Я буду решать, кто враг, а кто друг. И прекрати материться — у тебя же, кажется, курс гимназии, — добавил он, уже отпуская Якова.

— Имейте в виду, товарищ комиссар, — одернув кожанку, сказал помревком спокойным голосом. — Хоть вы здесь человек новый, ваша нерешительность в борьбе с контрреволюцией уже вызывает настороженность. И если так будет продолжаться и дальше, я вынужден буду сообщить от этом начальству.

Он развернулся и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Комиссар снял куртку, сделал еще одну самокрутку, сел за стол и обхватил голову руками.

Это был Никита Назаров.

Глава 41. Пятьдесят тысяч долларов

Вадим находился в состоянии шока. Он держался из последних сил, но чувствовал, что еще немного нервного перенапряжения — и у него начнется настоящая истерика. Случилось самое гадкое и самое подлое, что только могло случиться. Директор школы поставил свою подпись под документом, в котором говорилось, что помещение бывшего стрелкового тира передается в аренду сроком на пять лет акционерному обществу закрытого типа «Рома», а все музейные экспонаты немедленно вывозятся — другими словами, выбрасываются на улицу…

Вадиму об этом решении никто не сообщил. Он сам узнал о нем, когда, закончив урок в десятом классе, спустился на цокольный этаж. Дверь музея была распахнута настежь, и какие-то незнакомые люди с сумрачными, неприступными лицами слаженно выносили в коридор наивные творения древних славян и складывали их в кучку у лестницы. Стены в тех местах, где висели живописные полотна, теперь зияли холодной пустотой. Фотографический портрет Николая Ивановича Боброва, безбожно затоптанный грязными подошвами башмаков, валялся на полу…

— Это что?! — закричал Вадим. — Что вы делаете?! Кто вы такие?!

— Кто мы такие, не твоего ума дело, — угрюмо ответил за всех низкорослый крепыш в шикарной кожаной куртке. — А что мы делаем, сам видишь. Отойди, мужик, не мешайся под ногами.

Через минуту Вадим ворвался в кабинет директора, держа под мышкой дневники купца Назарова — единственное, что он смог урвать с боем у странных людей с бандитскими рожами.

— Скорее вызывайте милицию! — потребовал он.

— Музей грабят! Вынесли уже почти все экспонаты!

Но директор, делая вид, что увлечен чтением каких-то важных бумаг, сохранял невозмутимое спокойствие и даже не подумал протянуть руку к телефонному аппарату.

— Простите, что вы сказали? — Он поднял глаза и окинул Вадима крайне

незаинтересованным взглядом.

— Ограбление? Глупость, никто никого не грабит. Грузчики выполняют мое распоряжение.

— Какое еще распоряжение? — опешил Вадим, внезапно ощутив, что подкашиваются ноги. — Очнитесь, Пантелей Григорьевич! Там, внизу, творится черт-те что, а вы сидите…

— И вам советую присесть и успокоиться, дорогой мой. — Директор жестом пригласил Кротова за свой массивный стол Т-образной формы. — Понимаю и глубоко разделяю ваши чувства… Но в эпоху победившего капитализма, когда государство сократило финансирование учебных заведений на семьдесят процентов, когда педагоги месяцами не получают заработную плату… Ну, не мне вам объяснять, сами же ощутили все прелести экономических реформ на своей шкуре.

— До меня не совсем доходит смысл ваших слов… — растерянно произнес Кротов, продолжая стоять навытяжку перед директором. — При чем здесь реформы?… При чем здесь развитой капитализм?..

— А при том! — рявкнул Пантелей Григорьевич.

— Жить как-то надо! Нет, не жить… Выживать! За аренду помещения бывшего исторического музея наша школа получит приличные деньги! И мы сможем выбраться из долгов, купим, наконец, новые парты!

— Как это — «бывшего»?.. — Голос Вадима задрожал. — Что значит «бывшего»?..

— У меня не было другого выхода… — тихо проговорил директор. — Да и вы, надеюсь, сами прекрасно понимаете, что музей в нашем городе уже давно никому не нужен. Нынче другие ценности — и моральные, и материальные… Люди, как говорится, гибнут за металл…

— Но это же вопиющая несправедливость! — Вадим начал нервно вышагивать по кабинету. — Десять лет я не ел, не спал, по крохам создавая музей! Десять лет! Бросил карьеру, бросил все, чего добился в Москве! Музей был делом моей жизни! И не только моей, но и жизни Николая Ивановича! Он глупо и нелепо погиб в тридцать восемь лет! А вы, заняв его место, самым наглейшим образом растаптываете добрую память о Боброве, Подписываете свои подлые бумаженции! А после всего этого еще и осмеливаетесь читать мне лекцию о морали, черт бы вас побрал! Тоже мне, благодетель нашелся!

— Прошу вас не выражаться в таком тоне! — Директор бухнул кулаком по столу. — Что вы себе позволяете, Кротов?!

— А вы что себе позволяете? — Вадим склонился над столом и попытался схватить Пантелея Григорьевича за грудки, но тот ловко увернулся. — Немедленно отмените приказ!

— Угомонитесь, Кротов! — Директор поправил съехавший набок галстук. — Давайте побеседуем, как интеллигентные люди, раз уж вы так настаиваете. Увы, отменить приказ не в моих силах. И не думайте, что я такой уж злодей… Во-первых, все экспонаты в ближайшее время будут отправлены в Налимский краеведческий музей, так что ваш многолетний труд не пропадет даром. Во-вторых, решение о передаче помещения в аренду было вынесено на городском уровне, мэром Спасска. А спорить с мэром, отстаивать свою точку зрения, как я уже неоднократно убеждался, совершенно бесполезно и в некоторой степени опасно. Дело в том, что… — Пантелей Григорьевич понизил голос до шепота. — Я не уверен в этом на все сто процентов, но… Эго была личная просьба Романа Макаровича Наливайко.