Любовь, или Не такие, как все (сборник)
Шрифт:
Впрочем, жару и вонь Маховиков переносил не в пример лучше.
– Ты спрашивай, спрашивай, Степан Борисыч, я все расскажу, – разрешил Иван Иванович.
– А он что, местный, этот ваш Миленький? – спросил, тяжело дыша, Спиридонов. – Вы о нем, прямо как о родном…
Маховиков подошел к деревянной бочке у выхода, взял висящий на ней ковш, зачерпнул воды и сделал глоток.
– А как же иначе? – ответил он. – Миленький нам почти родной и есть. Он же у нас аккурат с семьдесят четвертого года живет, в городе. В этом сентябре шесть лет будет.
– Невеликий
Пот со Спиридонова лил ручьями, и он резкими движениями как бы стряхивал с себя потоки влаги. Видать, сильно нагрелся. Председатель зачерпнул еще воды и предложил гостю. Тот с благодарностью припал к деревянному краю и жадно выпил почти полный ковш.
– Поосторожней, этак и простыть можно, – предостерег Иван Иванович лейтенанта. – Вот так, сразу и приняли. У нас коллектив такой, всех как родных принимаем. А Миленький, между прочим, не просто хрен с горы, он Строгановку окончил.
Спиридонов встал со скамейки и снова стал стряхивать с себя пот:
– Не окончил, а выперли его с четвертого курса.
– А какая разница. Видели мы его справку, там по всем спецам отличные отметки, – сказал Маховиков. – Он один мог…
– Да, я уже в курсе про болдинскую осень…
– Ты, Степан Борисович, так говоришь, будто что-то за Миленьким плохое водилось.
– А скажете, что нет? – Спиридонов перестал отряхиваться и посмотрел на Маховикова.
– А я скажу: конь о четырех ногах – и тот спотыкается, – бесстрашно ответил председатель. – И между прочим, мы его тут почти перековали, если бы не ваши товарищи из комитета.
– У меня такое впечатление складывается, что это он тут вас всех перековал!
Иван Иванович хотел сказать что-то, судя по выражению лица, резкое и нелицеприятное, но взял себя в руки.
– Ну да, получили особисты бумагу из Москвы – мол, так и так, был замечен в антисоветских выставках – в Манеже и в Беляеве. Так про Манеж у нас никто толком и не знал, не говоря про Беляево ваше. А мужик, между прочим, работал, дневал и ночевал на заводе. А как бумагу получили, так и пришлось его уволить, он и опустился сразу. Так не по нашей же вине!
– А по чьей?
– Ты меня, лейтенант, на слове не лови, не лови. Ты лучше скажи – чего он такого страшного совершил, что вы его все никак в покое оставить не хотите? Только из-за того, что за границей он продается? Так он и сам не знает, наверное, про это. Ты же сам видел, в каких условиях он живет. Стал бы он на помойке самогон варить, если у него картины так покупают. Ну, скажи – чем он провинился?
– Да говно всякое рисовал и за искусство выдавал. И сейчас нас порнографией своей позорит.
– И чего вы хотите? Чтобы вся наша экономика рухнула из-за того, что какой-то говнюк ворует у Миленького его фотки голые? Если бы не письмо ваше, он до сих пор сидел бы где-нибудь в цехе, чашки вручную расписывал, и горя бы никто не знал. У нас особист плакал, когда Миленького увольняли!
В это время дверь в предбанник распахнулась, и вошла старая скрюченная бабка, держа в руках стопку белья. От неожиданности Спиридонов съежился, прикрывая ладонями срам, и бочком, бочком стал ретироваться к парной.
– Тимофеевна, здравствуй! – зычно крикнул незваной гостье председатель. – Как жива-здорова?
– Ой, кто тут? – спросила бабка. – Ванька Маховиков, ты, что ли?
– Я, Тимофеевна, – ответил председатель и, абсолютно не стесняясь, подошел к старухе. – Ты чего ж без стука заходишь, парней молодых пугаешь? Давай простыни, а то сломаешься совсем.
Тимофеевна передала белье Ивану Ивановичу и завертела головой:
– Эй, молодой человек, ты не бойся, я слепая совсем. Да и чего я там у вашего брата не видала?
– Как жива-здорова, спрашиваю? – повторил Иван Иванович.
– Да как? Сам видишь – живу-живу, никак не сдохну.
– Да ладно, чего уж, живи. А то будут вместо тебя бабы заходить, совсем гостей засмущают.
– Ох, засмущаешь вас, – засмеялась бабка и вышла.
Маховиков завернулся в простыню и стал похож на патриция. Другую простыню он дал сконфуженному Спиридонову.
– Значит, хочешь Миленького совсем со свету сжить? – спросил председатель, пока Спиридонов промокал лицо и плечи сероватой грубой тканью.
– Я не крокодил, Иван Иванович, – ответил лейтенант. – Охотно верю, что Миленький не знает, что кому-то интересен, и понятия не имеет, как его дрянь за границу попадает. Хотя не исключено, что он всех водит за нос. Вот эта его нарочитая нищета и уродство… Ему же сорок лет, а он на все восемьдесят выглядит!
– А чего ты хотел? – ответил Иван Иванович и снова сел на скамейку. – Миленький, как его уволили, пил, будто не в себе, курил всякую дрянь, по бабам-трешницам шлялся. Истратился, теперь только пить и курить может. Но, между прочим, до баб до сих пор охоч. Правда, немного в ином смысле. Ты думаешь, Тамара Александровна только за вонь на Миленького шипит? Ха! Он без баб себе жизни не смыслит. Ты когда-нибудь за девками в бане подглядывал? Так вот – ты ничего не знаешь про подглядывание. Миленький – вот он настоящий охотник! Вот мы здесь моемся, а он наверняка уже готовится.
– И как ему только ноги до сих пор не переломали?
– Как не переломали? Ты думаешь, он весь такой страшный просто так? Да его и бабы, и их мужики не по разу до полусмерти пи… избивали. Последний раз полтора года назад так отделали – я гроб заказывал, думал, не выживет. Несколько человек под суд пошли! Ладно, Миленький не злопамятный, всех прощал, никого не посадил.
– Просто ангел божий, а не человек.
– Лейтенант, мне кажется, что ты на него лично зуб имеешь. – Иван Иванович пристально посмотрел на гостя. – Тебе бы шпионов ловить, а ты здесь ерундой занимаешься.