Любовь императора: Франц Иосиф
Шрифт:
На 22 мая намечается переезд императрицы из Висбадена в Лайнц. Специальный придворный поезд, сформированный из австрийских и баварских вагонов, готов тронуться в путь. В поезде насчитывается девять вагонов, четвёртый — салон-вагон императрицы, за которым следуют два пассажирских вагона с прислугой. В последних трёх вагонах — багаж. Близ Франкфурта на одном из поворотов, который машинист совершает излишне быстро, последний багажный вагон сходит с рельс. Неожиданно следуют такие толчки и удары, вагоны начинают так раскачиваться, что императрица пугается не на шутку:
— Машинист, должно быть, просто пьян!
Тот не сразу замечает аварию. Прыгающий
— Кто-нибудь ранен? — в страшном волнении кричит императрица.
— Где мой Франц? — вопит, словно обезумев, Валерия.
Царит полнейшая неразбериха. Вопросы, крики, бестолковая беготня взад и вперёд. Мужчин колотит нервный озноб, женщины плачут. Вскоре выясняется, что ничего особенного не произошло. В пяти передних вагонах все невредимы, а из окна перевёрнутого вагона выбираются придворный кондитер и лакей, слегка пострадавшие. Остальные здоровы, только бледны от пережитого страха и волнения. В кратчайшее время всё приводится в порядок, и только опрокинувшиеся вагоны указывают место, где случилась авария. Спустя два часа поезд продолжает движение. Но происшедшее ещё больше усугубило и без того подавленное состояние императрицы.
— Жизнь, — говорит она дочери, — страшна своими опасностями. Люди рождаются только для несчастья. Впредь я не буду находить себе места, зная, что ты едешь поездом...
На перроне в Оберхетцендорфе жену и дочь уже ждёт Франц Иосиф. Когда они рассказывают ему о крушении, он в испуге произносит:
— Это могло бы плохо кончиться, — и, всплеснув руками, добавляет: — Просто счастье, что всё так обошлось!
В Лайнце для императрицы практически нет развлечений. Она снова целиком погружается в раздумья. Усиливающаяся апатия императрицы постепенно подрывает всякую возможность вновь обрести счастье и душевный покой.
— Я слишком стара и слишком обессилена, чтобы бороться, — утверждает Елизавета, которой, впрочем, всего пятьдесят два года.
— Мои крылья сгорели, и я жажду лишь покоя.
28 мая приходит известие, что в Венеции на пятьдесят третьем году жизни скончался генеральный консул барон фон Варсберг — «последний грек», как его несколько напыщенно прозвали в Вене. На Елизавету это производит сильное впечатление. К тому же теперь возведение на Корфу замка, который должен был носить имя её любимого героя Ахилла, приходится передавать в другие руки, и преемником фон Варсберга назначается морской офицер фон Букович.
В это время фрау Шратт не раз встречается за столом в Лайнце с императором и будущими молодожёнами. Обладающая весёлым, приветливым характером, она — настоящий живительный бальзам для души Франца Иосифа; Елизавета тоже благоволит к актрисе и радуется, что та помогает мужу отвлечься в такой трудный период. Лишь Валерия по-прежнему считает, что матери не следовало бы допускать, чтобы это дело зашло так далеко.
Перебравшись в Ишль, императрица снова отправляется в продолжительные походы к давно знакомым прекрасным местам, в Хальштат, в Гозаумюле
— Ради Бога, возле водопада в Гаштайне не спускай глаз с мамы!
И в самом деле её опасения не так уж беспочвенны. Елизавета подумывает о смерти.
— Как я завидую Рудольфу, — часто заявляет она, — но никто не знает, что будет потом. Если бы знать это, было бы, конечно, легко!
Из Гаштайна императрица возвращается в Ишль, где её временами навещает Франц Иосиф. При всей любви и при всём уважении к ней его, обременённого бесчисленным множеством забот, подчас нервирует пугающая безутешность жены. И если иной раз он немного резко отвечает ей или делает нетерпеливое движение, это сразу же обижает щепетильную Елизавету. Порой она сравнивает поведение императора с ней с тем, как он обращается с фрау Шратт. Когда Елизавета остаётся вдвоём с Валерией, то принимается горько плакать:
— Для чего я появилась на свет? Жизнь моя бесполезна, и я только мешаю императору и фрау Шратт! Ведь я выгляжу просто смешно!
— Брак — бессмысленный институт, — рассуждает она однажды. — Продают пятнадцатилетнего ребёнка и дают клятву, которую нельзя нарушить и в которой не отдают себе отчёта.
Иногда поведение Елизаветы действительно внушает опасение. Видя, что творится с женой, Франц Иосиф на этот раз поддерживает её желание уехать, надеясь, что мадонна ди Кампильо и высокогорье, а также пребывание в Меране пойдут на пользу супруге. К услугам железной дороги почти не прибегают. Всё расстояние покрывают верхом на лошади и пешком. Для спокойствия императора вместе с Елизаветой отправляется и лейб-медик Видерхофер. Однако он не в силах выдерживать нагрузки, привычные для Елизаветы, и едет за ней по узкой тропе на муле.
Однажды во время своих длительных странствований она оказывается в Сана Катарина ин дер Шарте, небольшом местечке с милой церквушкой на высоте 1245 метров над уровнем моря. Неузнанная, Елизавета вдвоём с проводником Бухенштайнером попадает на крестьянский двор Зульфнер поблизости от церквушки.
— Бог в помощь, — говорит Елизавета, — нельзя ли попить молока?
— Отчего же, пожалуйста, — отвечает дюжая девица.
— Но оно должно быть совсем свежим.
Усмехнувшись, девица идёт в коровник и доит корову на глазах у императрицы. Затем она передаёт миску с пенным молоком Елизавете, которая вручает ей за это гульден.
— Кто она такая? — спрашивает девица у немного отставшего Бухенштайнера. — Похоже, денег у неё куры не клюют! Столько отвалить за глоток молока!
— Это императрица, — шепчет проводник.
— Матерь Божия, а я взяла у неё деньги! — ужасается девушка.
Императрица получает от Франца Иосифа полные любви письма, повествующие о мельчайших подробностях его жизни, в частности, обо всём, что касается фрау Шратт. «Каким мрачным было моё настроение утром 4 октября (именины Франца Иосифа), трудно себе представить, однако оно несколько поднялось, когда пришло твоё письмо и письмо подруги, а солнечный день, какой редко выдаётся в это время года, заставил засверкать леса и покрытые снегом горы самыми чудесными и разнообразными красками. Ты права, природа дарует утешение, как ничто другое».