Любовь к истории (сетевая версия) ч.8
Шрифт:
На закате жизни БС мог высказать все. Все, что он думал. И жаль, что это для него ничего не значило, видимо — только потому, что жизнь не стала идеальной. А она нигде не идеальна.
Когда умер Аркадий Стругацкий я заплакал, или, скорее, со мной произошло нечто, что можно охарактеризовать как «заплакал». Смерть Бориса не вызвала подобных эмоций. Он был стар, и, судя по всему, прекрасно понимал, что его стезя закончена. Нет, он делал отличные вещи, издавал журнал, общался с поклонниками и т. п. Но он стал человеком (и символом) того времени, которое безвозвратно ушло.
Знаете, это у Стругацких
В 60-х и 70-х мы понятия не имели, что живем в тоталитарном режиме. Наоборот, в глубине души мы все (и Стругацкие, я уверен) знали, что железный занавес естественен, нужен: мы здесь правильные, а они там неправильные. Стругацкие, конечно, раньше прочих стали понимать, что к чему, и где правда. Но даже в очень сильных их ранних вещах чувствуется вера (искренняя) в правильность того мира, в котором они живут. (Прочтите под этим углом зрения хоть «Хищные вещи века» или «Второе пришествие марсиан». «Далекая радуга» еще хороша. «Стажеры».)
Наше тоталитарное государство не разжимало челюстей, потому что не было такой возможности. Оно чуть-чуть ослабило как-то раз нажим, и его не стало. Я не интересовался в 80-е годы политикой вообще. Но как-то из автобуса я увидел на большом кинотеатре афишу? «Сталкер». И я очень сильно заподозрил, что СССР может закончиться. Стругацкие были под запретом (не надо обманываться премией за «Жука в муравейнике»), Андрей Тарковский был проклят, как невозвращенец. И тут такое! Это был сильный знак. Стругацкие много сделали для подготовки советской интеллигенции к неприятию тех ненормальностей в обществе, о которых все прекрасно знали.
Я думаю, что Борис Стругацкий и сказал все, что он думал. Но он стал стар. А молодые его силы ушли на то, чтобы тому миру говорить то, что он о нем думает. О нашем мире ему говорить было уже нечего или очень тяжело. А в старости силы уже не те.
Вы правы, говоря, что жизнь нигде не идеальна. Наверное, Б.С. особенно сильно это осознал в последние свои годы, а потому на этом и остановился. Мир неисправим, или, можно предположить, исправляется только как-нибудь из вне. Но братья были для такой мысли слишком, уж, земными людьми. Хотя как сказать? Ведь они написали «Град обреченный».
Добавлю еще. Нет резкой границы между 60-ми и 70-ми. Почитайте Аксенова. Я окончил школу в 69-м году. К этому времени я прочел всех доступных Стругацких, даже «Лес» из «Улитки на склоне» (в сборнике «Эллинский секрет»). Прочел всю англо-американскую (и гениальную, зачастую) фантастику. В 70-х Стругацких начали, конечно, душить. У моей знакомой, работавшей в светокопии в НИИ, даже был список произведений, копирование которых особо воспрещается. Стругацкие были на почетном месте, вместе с Евангелиями, Ницше и Шопенгауэром. Но они печатались, их любили, ждали их произведения. Был самиздат. «Сказку о тройке» (короткий вариант) я прочел в самиздате. Прочел там же и «Гадкие лебеди» (болгары издали на русском языке). Я не знал, разумеется, что это часть большего произведения. Да, что говорить? Я знал, что, если есть и пишут такие люди как Стругацкие, то, значит, не все потеряно. И оно не потеряно. Мир сейчас таков же, каким был всегда. Но в нем
Байхуа юндун!
21 ноября, 0:52
У нас с издательством «Захаров» есть традиция. Каждые раз-в-три-года в канун Нового Года мы выпускаем очередную книгу про Эраста Фандорина.
В конце 2003-го — «Алмазную колесницу».
В конце 2006-го — «Нефритовые четки».
В конце 2009-го — «Весь мир театр».
В конце 2012-го — вот опять. Роман «Черный город»:
Страшный с саблей — это не Смерть, а ассасин
История у этого романа довольно чудн'aя.
Лет пять назад газета «Фигаро» предложила писателям из разных стран написать рассказ определенного размера о чем угодно, но начинаться он должен был первой строкой из 14-й песни «Одиссеи»:
«Одиссей пошел от залива по лесной тропинке к тому месту, которое ему указала Афина».
Задача показалась мне занятной. Я люблю такие игрушки. У меня есть целый толстый роман, в котором каждая глава имеет название какого-нибудь литературного произведения и заканчивается последним предложением из него. Эка сложность — Одиссей с Афиной.
Взял да и сочинил зачин приключенческого романа про Эраста Фандорина, которого обводит вокруг пальца загадочный террорист по кличке «Одиссей», в конце приписал «`a suivre» («Продолжение следует»), и решил, что это очень остроумно. Мол, поломайте голову, славные французы, над этой загадкой без разгадки.
Однако чертов Одиссей засел у меня в голове, начал плести хитроумную интригу, да еще и Фандорин не на шутку разозлился — не желал оставаться в дураках, требовал мщения. И стал вырисовываться роман.
Ниточка тянулась из Ялты куда-то на восток. Мне сначала показалось, что ко двору эмира Бухарского, но Аллаху было угодно сместить стрелку моего компаса, и мы с Эрастом Петровичем оказались в Баку, о чем я нисколечко не жалею (а пожалел ли об этом Фандорин — узнаете).
Этот продукт моей вредной фантазии я выпускаю в свет не без трепета. Слишком поздно, когда уже ничего не изменишь, я понял, что Баку — опасная локация для романа, действие которого происходит в 1914 году. Потому что тогда в Баку жили азербайджанцы и армяне. А теперь армяне там больше не живут. И тема эта очень болезненна для обоих народов.
Добрые люди с обеих сторон, узнав, что за роман я пишу, стали меня предостерегать взаимоисключающим образом. «Если в романе будут действовать армяне, на вас смертельно обидится весь Азербайджан», — говорили одни. «Если в Баку 1914 года не окажется армян или окажутся, но плохие — Армения вам этого не простит», — говорили другие.
Я очень не хотел никого обижать. Но в конце концов решил писать, как пишется.
У меня там есть и армяне, и азербайджанцы; среди тех и других попадаются симпатичные, попадаются жутко противные — в общем, всё, как в жизни.