Любовь к отеческим гробам
Шрифт:
Ленинграде, не заметив в нем ничего, кроме родни, работы и магазинов) на годовщину материной смерти, а недоступным рассылает деньги – одним за то, что любили маму, другим – чтоб прочувствовали, какие они сволочи.
Мы с Катькой много лет были беднее всех на наших мэнээсовских ставках. “Нужно было пять лет корячиться”, – тешилась родня.
“Они не для того ниверситет кончали, чтоб стерванты покупать, а чтоб навучной работой заниматься и в силармонию ходить”, – отбрехивалась Бабушка Феня. Хотя в душе думала недалеко от родни. Музыку – скажем, “Встречу с песней” – можно и по радио слушать. Ну, иногда не грех и пластинку поставить – она любила
“Вальс-фантазию” Глинки и “Лунную сонату”,
Ее умиление после этого иногда обращалось в горечь – она могла вдруг горько задуматься о своем “Леши”: “и для чего живеть человек?..” Почтение к высокому, правда, не помешало ей в свое время отдать Катьку – любимицу всех учителей, круглую пятерочницу, уже прочитавшую Шекспира, Толстого, Диккенса,
Чехова и прочая, и прочая – в Индустриальный техникум для скорейшего обретения “спецальности”. Полгода, которые Катька там провела, запомнились ей безысходным кошмаром с бесконечным черчением бессмысленных шатунов, кривошипов, золотников, коленвалов, шестеренчатых и червячных передач… Вдобавок с нею теперь учились и жили в общаге настоящие барышни, и одна из них попеняла Катьке, что пора уже обзаводиться шелковой комбинацией вместо длинной трикотажной майки, кои до конца дней (судя по белью, которое мне приходилось выжимать) носила Бабушка Феня.
Вспоминая об этой Катькиной майке, я всегда испытываю порыв озолотить ее какими-то невероятными нежностями, но обычно насыщаюсь одной. В техникуме платили крошечную – то есть весьма существенную – стипендийку в четырнадцать рэ, а потому Катька, уже ни на что не надеясь, готовилась провести меж клапанов и карбюраторов остаток дней. Но Бабушка Феня среди своей беспросветности сумела разглядеть и Катькину и не колеблясь забрала ее обратно в школу – к будущей медали, университету и – в апогее – к браку с самым умным и благородным человеком на земле. “Ничто не стоит слезинки ребенка” – этот безответственный принцип иной раз приносил и великие плоды.
Еще в войну – война в ковригинском семействе всегда оставалась в двух шагах – одна из Катькиных сестер нечаянно грохнула об пол чудом раздобытую банку с молоком и, вцепившись в волосы, завывала над лужей, как над покойником. И перепуганная Бабушка
Феня со всей силой любви и укоризны произнесла самый главный свой завет: “Да рази ж можно так по вешшам убиватца!”
Убиваться можно было только по человеку. Правда, не по себе. И вообще не по старикам. “Етто по закону”, – умиротворенно говорила она, возвращаясь с похорон какой-нибудь соседской старухи – такие похороны она посещала едва ли не с аппетитом.
Как-то в очередной раз явилась со двора раздосадованная: у всех баб, оказалось, заготовлено “смертное”, а у ней одной нет.
“Мама, ну уж как-нибудь купим, если понадобится”, – стараясь не вдумываться, урезонивала ее Катька, но когда речь шла о том, что есть у всех, Бабушка Феня не знала компромиссов. “Я же в шкаф буду бояться залезать!” – уже почти со слезами отбивалась
Катька, а Бабушка Феня только разнеженно смеялась, приглашая позабавиться и меня: “Ну когда-нибудь же ж я вмру?” – “Вот когда
„вмрешь”… Ты еще здесь гроб поставь!” – “Не, гроба и я буду бояться. А это ж рубаха!..”
И когда наконец подступающая смерть и в самом деле начала отнимать у нее сначала драгоценную возможность бывать в гостях, потом – сидеть на лавочке, потом и добираться самой до кухни, где мы болтаем, – тогда она ни разу не выказала ни малейшей зависти к живущим, ни даже абстрактной обиды на жизнь: повиноваться установленному ходу вещей было для нее чем-то само собой разумеющимся. Другое дело, по собственной инициативе в чем-то себе отказывать – “лутче тада живой у гроб лечь”.
Но
(“Старой бабе и на печи ухабы”). А ее неугасимый интерес к чужой жизни при угасании собственной я готов был назвать величием души, если бы не привык связывать величие с бунтом. Едва слышным голосом она расспрашивала даже самых сторонних гостей обо всех их чадах и домочадцах, а потом, отдыхая после каждого слова, рассказывала о наших достижениях: “Митя досрочно хвизхимию сдал, осталось две лабораторки”. А напоследок просила: “Ты йди через двор, чтоб я на тебе поглядела”. Интересно – я только сейчас осознал, что в последние годы она почти перестала спрашивать о
Леше – видно, могла закрывать глаза на то, что он выпивоха, но не на то, что он подлец: годами не показываться, десятилетиями не давать ни полушки… На людях-то она не признала бы этого и под пыткой – верность это была или апломб? Или еще и оборона – раздвоенные язычки зависти много лет язвили ее в уязвимые места: бабы страшно завидовали ее безмятежной жизни за любящими дочерьми и зятьями, каждый из которых полагал себя самым любимым – кроме меня, действительно самого любимого, но считавшего, что любить меня не за что.
Но на пороге смерти унялась и зависть. А Бабушка Феня, избавившись наконец от последней напасти, за самые элементарные проявления внимания благодарила так проникновенно, что я начинал немножко корчиться от стыда. В свое время меня коробило, что она, постоянно нам в чем-то помогая, непременно потом рассказывает, сколько она при этом натерпелась: если останется с маленьким Митькой, обязательно окажется, что он все три часа проплакал. Зато она и на одре смерти продолжала помнить из года в год каждую переданную ей мою рубашку от нижнего белья, не интересуясь, что этих рубашек я просто не носил.
Боли, одышку, издевательское безобразие приближающегося конца – тяжкий запах изо рта, недели неудержимого поноса – она принимала с кроткой грустью, словно выходки беспутного сына: “Что ж с йим будешь делать?..”
Все, чего сумела добиться пытка, – это превратить в лик страдальческой доброты ее обычное выражение благостного приятия мира, с которым она и теперь глядит на нас из деисусного чина
Катькиного фотоиконостаса. Такой я впервые увидел ее на крылечке чешуйчатого барака, образцово-показательную, не слишком старую бабульку в платочке, “бурдовой” (сама красила) “кохте” и переднике, на котором классическим жестом были сложены классически натруженные руки. “Сыночки” – это у нее было излюбленное обращение. “Хорошие люди Ковригины, говорили в народе”, – мечтательно пробормотал Славка. Мы с ним всю дорогу потешались над всем подряд (“Вам тыкву вынесут”, – благословил нас Женька), и ему было не остановиться. Катька среди сессии решила навестить мать, а мы решили (без билета, естественно) навестить ее. Катька выбежала на крыльцо сияюще-заспанная: “А я от мамы отбиваюсь – скажи, говорю, что меня нет!..” Мне впервые бросилась в глаза ее грудь под привычной табачной рубашкой – более низкая и подвижная, чем всегда, – “этот самый расстегнула, когда спала”, – невольно догадался я. Солнце припекало сквозь холодный ветерок, насыщенный сыростью травяных корней, со станцийки доносились объявления, под которые предстояло расти нашим детям. Из новенькой травки выпучивались три могучих бараньих лбища, на одном из которых впоследствии оказалось очень удобно колоть дрова – на диво звонко разлетались: валун не пружинил в отличие от чурбака. Но – после этой молодецкой игры нос колуна оказался расплющенным.