Любовь красного цвета
Шрифт:
– О чем она молится, Марков? – полюбопытствовала Линдсей.
– Господь ее знает. – Марков зажег свечку – как объяснил позже, за упокой души Марии Казарес. – Возможно, о просветлении духа. А может, о коровах.
– Ради всего святого, Марков, пойдем отсюда. Я скоро в кусок льда превращусь. Бог с ней, с этой Куэст. Все равно она ничего не знает.
– Знает. Это ты ее не знаешь, Линди. А если бы узнала получше, то наверняка к ней привязалась бы. Ты могла бы у нее многому научиться.
– Чему? – Линдсей уже потихоньку пробиралась к выходу.
– Как жить одной. Не правда ли, ценное умение? Линдсей ничего не сказала на
– Не задерживайся, – позвала его Линдсей, выходя на свежий воздух. Эта церковь была предпоследней в списке мест, намеченных для посещения. После нее они и пришли сюда, в этот сумрачный кабачок, спрятавшийся в переулке на самой макушке Монмартрского холма. Из ресторанного окна был виден кусок белого купола собора Сакре-Кер, залитого светом.
Великий поход, длившийся более пяти часов, похоже, все-таки не прошел даром. В голове Линдсей теснились впечатления от этого странного путешествия с частыми остановками и беседами. Рассуждения Маркова, наполняясь смыслом, скрытым ранее, как дрожжи в тесте, начинали будоражить душу. А сам он уже возвращался к столику с многозначительным видом, что должно было свидетельствовать о только что сделанных важных открытиях.
– Пошли, – коротко скомандовал Марков, потянув Линдсей за руку. – Ушам своим не поверишь. В машине расскажу, по пути в отель.
Однако сев в машину и повернув ключ в замке зажигания, он первым делом воткнул в прорезь проигрывателя компакт-диск. Зазвучавшая было мелодия «Замри, мое глупое сердце» была отвергнута в пользу старой доброй Энни Леннокс, которая принялась убедительно доказывать, что любовь – это незнакомец в автомобиле с открытым верхом. Подавшись вперед, Линдсей убрала звук.
– Не совсем то, что мне хочется сейчас услышать, – пояснила она.
– Почему не то? Песня отличная. Певица тоже. А уж о тексте я вообще молчу. L'amour [32] в чистом виде. Она будто разговаривает со мной, Линди…
– Вот и я поговорить хочу – в этом вся проблема. А еще лучше, если заговоришь наконец ты. Ну не тяни же ты, говори, что она тебе сказала!
– А сказала она мне… кое-что интересненькое. – Марков, который водил машину так же хорошо и быстро, как мог добывать информацию, прибавил скорости.
32
Любовь (фр.).
– Говорю это тебе, Линди, несмотря на то, что Куэст взяла с меня подписку о неразглашении. Потому что ты входишь в четверку тех людей, которых я только и люблю во всем этом поганом мире. И знаю, что ты не будешь раззванивать об этом всем подряд. В крайнем случае – только Макгуайру. А с остальными – молчок. – Он выдержал многозначительную паузу. – Первое: показ коллекции Казарес не отменен. Он состоится послезавтра, в среду, в одиннадцать часов дня, как и было запланировано. А
– Трогательнее не бывает. И что же?
– А вот что: слабо угадать с трех раз, где проторчала Куэст всю эту ночь? В мастерских Казарес – вот где! Готовила там к показу три особых ансамбля, причем все три – новые.
– Как?! Сегодня вечером? Ведь до показа остается меньше двух дней. Нет, Марков, ты явно что-то путаешь. Все туалеты для показа должны были быть полностью готовы как минимум неделю назад. Лазар всегда настаивает на этом. Самое большее, что они могут сейчас сделать, – это внести последние мелкие изменения. Подшить что-нибудь, аксессуары заменить…
– Абсолютно верно. Но повторяю тебе: наряды-то – особые! Это последняя работа Марии Казарес, ее последний проект. Нарисовано ее собственной рукой в конце прошлой недели. А теперешняя идея принадлежит Лазару. Пойми, Линди, он лично присутствовал в мастерских. Сегодня вечером! У всех там от страха до сих пор поджилки трясутся. И часа не прошло с того момента, как врач засвидетельствовал факт смерти Казарес, а гонцы уже побежали разыскивать Куэст.
– Невероятно!
– Думаешь, это все? Ты еще об одном подумай, Линди. Когда я впервые услышал, что Мария Казарес мертва? Около восьми. Так? А когда ты позвонила Пикси, что она сказала тебе насчет того, когда эту новость отстучали информагентства?
– По ее словам, это произошло где-то без пятнадцати восемь.
– Именно. Вот и прикинь, сколько времени потребовалось Лазару, чтобы сделать эту новость достоянием гласности. Куэст вызвали туда в пять. Если Казарес умерла за час до этого, то время наступления смерти – примерно четыре часа, не так ли? На что же в таком случае ушли следующие три часа и сорок пять минут?
– Не знаю. – По коже Линдсей пробежал легкий озноб. – Должно быть, отдавали распоряжения охране, подмазывали прессу, чтобы каждый написал нужную статью в нужном духе…
– Полностью разделяю твое мнение. Не может быть никакого сомнения в том, что именно этим и занимались разные придворные и «шестерки». Но только не сам Лазар. Представь себе, Линди, Казарес только час как умерла, ее тело еще не остыло, а он уже там, в мастерских, ставит всех на уши. Они прямо на манекенщице раскраивают материал для платьев, потому что нет ни минуты времени для того, чтобы возиться с лекалами. Во всяком случае, так мне описывала это Куэст. При этом должна быть идеально подогнана каждая мельчайшая деталь. И они тычут в Куэст булавки, чуть ли не отхватывают от нее лоскуты кожи, потому что у закройщиков от страха ножницы валятся из рук. А в центре этой преисподней царит сам Лазар. Люди носятся туда-сюда как угорелые, но ему не угодишь: пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая проба материала – все забракованы. Он заставляет подчиненных рыскать по складам в поисках подходящего товара, мобилизует всех вышивальщиц. Он говорит: «Нет, эти пуговицы не годятся – они на три миллиметра шире, чем нужно…» И все время, Линдсей, все это время он держится с величием императора. Иными словами, ни слез, ни горя, ни визитеров с соболезнованиями – только белое застывшее лицо и голос, от которого кровь стынет в жилах.