Любовь крестоносца
Шрифт:
— Вот и остался на дне, — с жалостью добавил Георг.
— И сколько там осталось наших братьев! — сказал Ульрих. — Лютой смертью умерли.
— Нам повезло, что наш отряд стоял в засаде, — виновато сказал Бруно, — мы все видели. Как стал крушиться лед под копытами, как затягивались знамена между льдинами…
— Винить себя за то, что остались живы? Надо винить за павших! И хоть бы в бою, а то по глупости, по тупости начальника! — возмущался Ульрих. — Мы не должны жертвовать собой ради их корыстных интересов. И в Палестине я видел, куда отправляются корабли с награбленным добром. В Венецию!
— Чтобы ссужать под проценты! — добавил Бруно.
— Я покидаю орден. У меня появился другой взгляд на нашу жизнь. — Ульрих с грохотом опустил кружку с медовым квасом…
— Еще слышали вы, что сказано древним: «не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои»— сказано то в святом писании, — пробормотал Бруно.
— А еще сказано: «А Я говорю вам — не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий, ни землею, потому что она подножие ног Его, ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя»— добавил Ульрих, — и еще: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут».
— «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и мамоне» — это уже про комтура, — сказал Георг.
— А чем жить? — спросил Бруно.
— Помнишь в Атлите старика Хариша? — обратился к нему Георг.
— Правильно, — сказал Ульрих. — Не пора ли проверить, действительно ли существуют сокровища бога Камы? Помнишь, он дал нам план?
— И обе части его нужно соединить, — сказал Георг — но у нас есть только половина карты.
Еще долго за полночь мужчины обсуждали план предстоящих действий. Надо было покинуть орден, добраться до Палестины, найти и вывезти оттуда сокровища. Везде в этих местах и по дороге бушевали войны, в морях искали добычу викинги и пираты, на Руси, в Ливонии и, да и в Палестине рыскали отряды противоборствующих сторон. Да и орден так просто не оставит их в покое — они понимали это.
Самый тяжелый разговор предстоял у Ульриха с Радмилой. Он все никак не решался начать его. Уже настало утро. Мужчины позавтракали и готовились к отъезду. А Ульрих все не мог найти в себе силы подойти к любимой и объяснить ей, что она пока остается. Уже накинуты седла на коней, уже сумки с едой, приготовленной Радмилой в дорогу, наброшены на крупы, а горло сдавила неизвестная сила — не дает слово вымолвить. И Радмила молчала. Гордая девушка только грустно посмотрела на рыцаря, укрепляющего сумки на коне, и побрела на конюшню, к своему единственному другу. Там она обняла Голубу за шею, припала лицом к покатому боку и молча стояла, изо всех сил сдерживая слезы.
В дверях показался Ульрих. Он подошел к девушке и обнял ее. Радмила оттолкнула его. Но он настаивал:
— Прости, милая, но я должен ехать! — и вновь прильнул к ней. Она молчала.
— Я считаю тебя своей дамой, и клянусь тебе словом тевтонского рыцаря, что я вернусь за тобой.
Радмила взглянула на него глазами, полными слез.
— Ты должна понять, я связан клятвой с орденом!
— Я
— Какова будет моя клятва тебе, если я так легко нарушу другую, — воскликнул Ульрих.
– Мы могли уехать отсюда, Русь велика…
— И как долго мы будем прятаться? Я сын барона фон Эйнштайна, и не привык бегать по лесам от закона. И ты не представляешь, какие длинные руки у ордена. Они не позволят нам быть счастливыми. Они отпустят меня! Я добьюсь этого! Тебе только нужно будет немного подождать.
— Я вернусь за тобой, любимая, через неделю приеду за тобой. — уже более нежно продолжал он. — Я знаю, как раздобыть много денег. Целые сокровища! Мы будем богаты, мы будем счастливы. Мы поженимся. У нас будет замок в Англии, слуги. Много детей.
Слезы стали просыхать на глазах Радмилы.
— Я буду ждать тебя, милый. Ты только береги себя, — шептала она, целуя Ульриха.
— Я клянусь тебе словом рыцаря, — и Ульрих снял с пальца перстень с большим зеленым камнем и одел на палец Радмилы. Затем он снял платок, завязанный на тонкой талии молодой женщины, бережно сложил его и спрятал его на груди под доспехами. Вскоре топот копыт стих в утреннем шуме леса.
Ливония, Дерптское комтурство 1242 г.
Большой замок комтурства встретил друзей настороженно. Патрульные опустили тяжелые, из мореного дуба ворота и кавалькада въехала на широкий двор. Подчиненные Ульриху люди с радостными возгласами бросились навстречу.
— Слава пресвятой Деве, вы живы! — оруженосец Отто радостно улыбался. — Столько рыцарей погибло в этом бою! Не повезло нашему комтурству, половина погибших — наши братья. Сейчас вот пополнение привезли. Молодые рыцари, неопытные. Так что, господин, это большая удача, что вы снова с нами.
— Ладно, ладно, Отто! Скоро ты узнаешь еще кое-какие новости! — рыцарь с удовольствием смотрел на бесхитростное лицо добродушного малого.
— Ульрих фон Эйнштайн! Как мы рады, что ты нашелся! Да, кстати, тебя просит зайти комтур! — братья хлопали его по плечу.
За небольшим столом, крытым скатертью из сурового льняного полотна, сидел дерптский комтур барон Альфред фон Вюнсдорф. Немолодой коренастый мужчина был в длинной шерстяной тунике коричневого цвета, на ногах — мягкие полусапожки. Ульрих знал его давно, но вдруг он показался совершенно незнакомым человеком. Черные с проседью волосы ниспадали до плеч, коротко постриженная челка открывала высокий, изборожденный морщинами лоб, глубокие складки у ястребиного носа, тщательно выбритый квадратный подбородок — это было суровое, очень жестокое лицо.
— Пресвятая Дева, да я смотрю на него глазами Радмилы, — ужаснулся он и припомнил давнишний спор о смысле крестового движения.
— Ты можешь объяснить причину такого длительного отсутствия, брат Ульрих? — сурово спросил комтур.
— Да, господин комтур. Я был тяжело ранен, после того, как с раной стало полегче, от переохлаждения воспалились легкие. И я пролежал почти месяц, — прямо посмотрел в ястребиное лицо Ульрих.
— Но, ведь прошло два месяца! — брови пожилого мужчины взметнулись вверх. — Я вижу, что ты не спешил к своим братьям.