Любовь моя
Шрифт:
12
Инна разговор с Леной продолжила:
— Чтобы распознать поэта тебе надо прочитать всего лишь несколько стихотворений?
— Как правило, да. Но выбирать стихи надо из сборников разных периодов жизни, чтобы сравнить, почувствовать развитие, найти лучшие.
— Что ты любишь из Цветаевой?
— Ты, наверное, удивишься: «Мне нравится, что вы больны не мной».
— А из Мандельштама?
— «Век».
— Всего-то? Даже Аня с ее великолепной простодушной наивностью и высшей формой непосредственности любит из него больше, — заявила Инна.
—
— Ну что ты, Инна, я только на пути познания Мандельштама, — нервно откликнулась Аня, испугавшись резкости Жанны. — Скажем так: он мне близок, но чем, я пока не поняла.
— Тем, что его стихи рифмуются с ударами твоего сердца, тем, что они главное дело его жизни… — подсказала Жанна.
— Неравномерными ударами, — своим восприятием уточнила Инна чужое мнение. — Мандельштам уже в детстве писал сильные стихи. Говорят, поэты становятся взрослыми гораздо раньше обычных людей, что рифма — ускоритель жизни, потому что она — спрессованный опыт. И в каждой строчке стиха — вселенная! Не всякому дано снять печать с этих строк, понять природу слова поэта.
— А драматургия, по-моему, — это, прежде всего, подтекст, — сказала Жанна.
— В стихах его тоже хватает.
— Некоторые стихи Мандельштама для меня — высшая математика, а углубляться в них — как совершать цирковой трюк падения в бездну без страховки. Изучение его стихов требует полного эмоционального и умственного, я бы сказала… пожертвования. Такая насыщенность и целостность! Его жгучий темперамент подстегивает меня… Пастернак и Мандельштам, как мне иногда кажется, пишут в одном ключе, хотя вроде бы совсем разные. В них сразу не вникнешь. Читать их трудно. Непонятно, где кончается одна строчка и начинается другая. Их расшифровывать приходится. И на слух многие их стихи я не воспринимаю. Они… нет, все-таки как отдельные планеты.
— Этим поэтам в нашей стране воздуха не хватало, — сказала Лена.
— А нам ума, — рассмеялась Инна.
— Ну… невротика Бродского я бы к ним не отнесла. Может, он великий мудрец, провидец и не гладит по шерстке, но я глуха к нему. Для меня он монотонный и занудный. Если только отдельные сильные строки… — созналась Жанна.
— Наставила нас на путь истины! У каждого поэта свои заморочки, — с чувством превосходства усмехнулась Инна. — Мандельштама нельзя понять без знания предыдущего наследия поэтов. А еще, может, потому он труден, что за ним тянется шлейф Магадана… Чего проще: «Люблю грозу в начале мая».
— Воображаешь, что таким образом отсылаешь меня к классикам? Или Тютчева к ним уже не относишь?
— У каждого свой ряд предпочтений, я не хочу примазываться к общепринятому. Меня, например, Ваншенкин недавно пленил. Раньше я его не замечала, а теперь поставила на почетное место среди любимых поэтов. Увековечила… в своем сердце, — сказала Аня.
— Широко известен в узком кругу.
— «Мосты упали на колени и воду из Дуная пьют». Это он про войну. Иногда, чтобы прочувствовать душу поэта, достаточно одной его удачной строки, — сказала Лена, сделав вид, что не заметила затертую Иннину шпильку.
— У Мандельштама тяжелые мужские рифмы, — заупрямилась Жанна.
— Это естественно при его трудной жизни, — заметила Аня.
— Я недавно прочитала о нем. Раньше эти знания
— Для меня красота вмещает не только правду, но и доброту, и безмерную глубину тонких чувств. Правда без любви — это ложь, это кнут. Поэтому Роберта Рождественского я больше люблю. Он из прекрасных шестидесятых, из времени торжества поэзии! Но некоторые фразы Мандельштама поражают. «Когда б вернуть мне зрячих пальцев стыд и выпуклую радость узнавания». Может ли какой мужчина о телесной любви сказать более осязаемо?! — Это Лена сказала.
— Одна строка или одна политическая метафора Бориса Пастернака могла высветить столько, сколько не поймешь, прочитав десятки томов исторического содержания. Жаль, я не могу сейчас вспомнить и воспроизвести его слова о Ленине и революции. Мозги устали, — смущенно оправдалась Инна.
— Лена, кто из поэтов тебе предпочтительней? — спросила Жанна.
— Как и в музыке, я у любого автора беру с моей точки зрения самое лучшее.
— А я иногда, под настроение, не против причаститься стихами Вознесенского, почувствовать их музыкальность, — сказала Аня. — Лена, как ты считаешь, Цицерона, Апулея и Золя еще читают? Мне почему-то «Золотой осел» и «Земля», тайком прочитанные в детстве, вспомнились.
— Все сейчас пресыщены открытостью жизни и ее проблемами. Апулей уже не потрясает. Но еще радует, — хихикнула Инна. — Кто бы превзошел его по пылкости и трогательности! Вот было бы увлекательно!
— «Читал охотно Пастернака, а Апулея не читал». Нет, «Читал охотно Конан Дойля… Пинкертона…» — это, пожалуй, больше подходит современной молодежи, — вслух решила Аня. — Да уж… «Улисс» Джойса она, наверное, не знает.
— Сама-то ты с ним знакома? Насмелилась вникнуть? Сподобилась! Осилила?! — удивилась Инна.
Аня смущенно ответила:
— Пока не смогла одолеть. Он ввел в текст массу головоломок по его словам затем, «чтобы следующие триста лет критикам было чем заниматься, и чтобы обеспечить себе бессмертие». Он облекал в шуточную, прикольную форму вполне серьезные вещи и тем придавал им парадоксальное звучание. Это хорошо продуманное, внутренне идеально структурированное, но очень сложно устроенное произведение. Чем и отпугивает.
— Чем еще оно оригинально? — поинтересовалась Жанна.
— Язык трудный, может, и уникальный, но абсурдный. Как он жестко и своеобразно дает собственный портрет! В этом есть какая-то его странность, особливость, что ли… Писательство Джойса — его биологическая потребность, способ существования. Он «выписывает текст изнутри себя… как из желудка».
— Лена, ты тоже так считаешь? — спросила Жанна.
— Ленка у нас без заскоков. А тебе, Аня, стоит разнести такие понятия как нездоровая психика и талант, — посоветовала Инна.
— Это даже ученым и врачам не всегда удается, — парировала та.
— Джойс был правовестником новой литературы? — спросила Жанна.
— Не знаю. Большинство писателей-современников воспринимали его радикальные интерпретации негативно, не вбирали в себя. Физик Юнг считал, что у Джойса больное воображение, — ответила ей Инна.