Любовь на краю света

Крамер Ирмгард

— Ты должна отпустить его, чтобы понять, что он всего лишь символ. Ной — это архетипический образ выживания, Марлен. И ты выжила. — Так или немного иначе сформулировала это Мария во время одной из наших встреч, которые в основном заканчивались криками и слезами. В конце концов, в минуту слабости, я рассказала ей о своей другой жизни и тут же пожалела об этом. Как я могла доверить ей то, чего она никогда не поймет?

Мария Штайнер была худой и бледной, ее светло-каштановые волосы были похожи на перья, она носила тяжелые, слишком большие очки, которые она постоянно протирала. Она считалась светилом в области детской психологии, но иногда я сомневалась, была ли она таковым на самом деле. С тех пор как у меня была

обнаружена болезнь, родители разрешили ей приходить к нам домой, чтобы я могла рассказать ей о своих заботах и страхах. Зачастую мне было трудно это сделать, потому что сама Мария выглядела так, как будто ей нужна помощь. Она была непостоянной и нервной, временами навязчивой, и я никогда не понимала, что с ней — то она смягчалась, то вновь становилась жесткой. Но не переставала приходить ко мне.

Неудивительно, что во сне она преследовала меня.

Она первой рассказала мне о том, что я пережила клиническую смерть, и передала мне слова Виктора о том, что борьба за мою жизнь проиграна.

— Многие люди по всему миру после такого опыта сообщают о необычно ярких сновидениях, — говорила Мария, и я ненавидела ее за это. — Недавние исследования на крысах показали, что активность мозга сильно возрастает незадолго до клинической смерти. Это может быть причиной того, что такие переживания описываются как чрезвычайно живые, яркие и исключительно реальные. — Она протянула ко мне свои длинные тонкие руки. — Марлен, то, что мы говорим об этом, важно. Это даст тебе возможность разобраться в ситуации.

Я была не крыса, и я не хотела ни в чем разбираться.

В этом заключались возражения, которые я высказала Марии. Но она не отставала. Она приходила снова и снова и извлекала из меня дополнительные детали, и каждый раз это было больнее, потому что она словно держала передо мной зеркало, а я не хотела это признавать. Роль Виктора — человек, который ради жизни был готов принять смерть. Письмо к моим родителям, которое было так важно для меня.

И конечно, Ансельм. Ансельм, который всегда встречал меня в больнице перед всеми моими исследованиями (еще задолго до операции) и всегда подпитывал меня, но не едой — Ансельм засмеялся, когда я рассказала ему об этом, потому что не мог даже разбить яйцо, — а духовной пищей, как сказала Мария. Ансельм, который всегда был готов выслушать не только больных, но также технических работников, медсестер и врачей. Ансельм, который никогда не говорил о себе, да и вообще мало говорил, но которому можно было рассказать обо всем. Ансельм, в котором каждый секрет хранился лучше, чем в сейфе. Ансельм, у которого не было ответа на вопрос, как его дела, посвятивший свою жизнь нуждам других и при этом забывший о самом себе.

По словам Марии, он, так же как вилла и Ной, был символом того, что половину своей жизни я провела как в тюрьме. Мою бабушку Анну она истолковала как символ того, что вывело меня из изоляции на концерт, на сцену жизни.

Крестного Ноя Мария истолковала в двух смыслах: как человека, который был надежен и которому можно доверять, или как тень моего характера, которую я должна уничтожить. Обе ее теории были неверны. Я давно поняла, почему Ленард Адамс оказался в моем сне, и я по-прежнему краснела от стыда, когда думала о нем.

Однажды ночью он появился на экране моего телефона, как спасательный круг, как раз в тот момент, когда я чувствовала себя более одинокой, чем обычно. На фото он выглядел красивым, и мне понравился его профиль. Он скрашивал мои длинные ночи любовными стихами и интересными историями из своей увлекательной жизни. Ленард был родом из Англии. Его отец был управляющим на вилле, а мать выращивала лошадей. Я не могла поверить своему счастью, когда он сообщил о своем намерении приехать к нам. Он вместе с родителями был проездом в нашем городе. Он придумал эффектный сценарий нашей двухчасовой встречи.

Я согласилась и, когда моя мама ушла в библиотеку, накрасилась, надела самое шикарное платье и, бездыханная, упала у выхода из дома, где меня уже ждала Кэти. Она помогла мне добраться до кровати. Кэти заменила меня. Вместо красивого англичанина пришел старый потный мешок, который жаждал добраться до ее трусиков. В последнюю секунду она смогла сбежать от него. Мне бы не удалось. Вскоре после этого он стал известен в Сети, потому что сменил несколько сотен профилей, чтобы понравиться девушкам. Об этом я не хотела ни думать, ни говорить с Марией или с кем бы то ни было. Хотя для меня самой становились очевидными все эти совпадения, я отказывалась идти дальше по этому пути. Моя жизнь обрывалась на Ное — такое ощущение, будто кто-то решил разрезать изображение Моны Лизы на две половины, чтобы разгадать его тайну.

Я спросила Марию о лисе. Она рассказала мне, что это образ духовного наставника ребенка и он указывает на выход из страха. Застреленная лиса — хороший знак, знак того, что я более не пользуюсь детскими лазейками, а становлюсь взрослой. Тут я прервала ее. Я не хотела знать, какое значение имела лиса. Лиса была другом Ноя. Не больше и не меньше. Так же мало я верила в то, что Ной был символом.

Ной был реальным человеком. Я любила его.

Я по-прежнему любила его и ломала голову, размышляя над тем, его ли сердце стучит во мне.

Я попросила Марию оставить меня в покое; удивительно, но она оказала мне такую любезность. И это был момент, когда я поняла, что я действительно что-то значу для нее. Она по-своему любила меня.

С тех пор о Ное я говорила только с Ансельмом. Точнее, мы не говорили, а большую часть времени посвящали тому, что так любил Ансельм. Мы вместе молчали.

Именно он в конце концов предложил мне написать письмо родным умершего. К тому времени я уже поняла, что имя донора и получателя при любых обстоятельствах должны остаться неизвестными и что мои родители и Виктор на самом деле не знали, чье сердце было во мне.

— Но родственники умершего могут получать почту от того, кто руководил трансплантацией, — сказал Ансельм.

Он положил передо мной блокнот и ручку. В тот день я прошла почти десять метров без посторонней помощи. Физически я чувствовала себя все лучше, и постепенно во мне возникло желание выйти из больницы, уйти из этих бесконечных коридоров и комнат, вернуться в мир, где есть моя подруга Кэти, которая навещала меня каждую неделю и преданно ждала меня.

Когда Ансельм ушел, я обдумала его предложение. Блокнот и ручка лежали на моей тумбочке. Чем же я могу отблагодарить за сердце?

Я могла отблагодарить старушку из дома напротив, которая дарила мне шоколад. Я могла выразить свою благодарность Кэти за розы, которые она приносила мне и ставила у дверей палаты, пока я была в коме. Я была благодарна моим родителям за все, что они сделали для меня. Но как можно благодарить за сердце, принадлежавшее, возможно, тому единственному, которого я смогла по-настоящему полюбить? Я не могу этого сделать. Он был для меня бесконечно велик.

Я не стала писать это письмо, во всяком случае, пока. Вместо этого я взяла ручку и начала записывать свои воспоминания о Ное.

Начиная с летнего дня, когда родители против моей воли притащили меня на церемонию награждения, которой на самом деле никогда не было. Я написала о красном чемодане, о Викторе и Ансельме в особняке «Моррис» и нашей первой совместной трапезе в столовой. Тоска охватила меня, ручка едва двигалась по бумаге, и я вернулась в свою жизнь, где я была так счастлива.

«Дорогая Марлен. Вчера я долго думал, особенно о том, что я могу сделать, чтобы ты мне поверила. Возможно, я сделаю большую ошибку, но сейчас я расскажу тебе всю правду».