Любовь на краю света
Шрифт:
Мне потребовалось две недели и три блокнота, чтобы написать все о Ное. Когда я подошла к концу, я попросила Ансельма принести мне старую печатную машинку с блошиного рынка и самую тонкую бумагу, которую только можно достать. Затем я, все еще страдающая от тоски, перенесла любовное письмо Ноя на бумагу и попросила принести мне из дому джинсы, сложила письмо, положила его в джинсы, положила джинсы в раковину с водой и повесила их на стул сушиться. Воспитатели и медсестры жаловались на лужу на полу, но я запретила им убирать джинсы в сушилку. Они должны выглядеть аутентично, так, как будто они побывали в реке. После выписки я хотела надеть джинсы и вытащить письмо из кармана, утешая себя
Я убрала джинсы в шкаф и долго плакала. Вечером я попросила маму позвонить Марии. Я приняла решение — возможно, самое болезненное за свою жизнь — возобновить беседы с Марией. Ибо мне стало ясно, почему я была так одержима воспоминаниями о Ное. В сущности, я уже давно поняла, что никогда его не увижу. И мне нужно было найти какой-то способ примириться с этим.
Я никогда никого не любила так, как полюбила его. Я нигде не чувствовала себя более живой, чем рядом с ним. Ной познал мое истинное существо. Он заглянул в мою душу глубже, чем кто-либо другой. Каждый день, каждый час, каждую минуту с момента моего возвращения к жизни я надеялась, что откроется дверь, войдет он, подойдет к моей кровати и обнимет меня, как он умел, и мы снова услышим стук наших сердец, сливающийся в одну мелодию.
Но этого не происходило. И все-таки я должна была встретиться с ним, откуда бы он ни появился, и понять тайну его существования.
В ту ночь я не могла уснуть. За окном завывал ветер, и я чувствовала себя бесконечно одинокой. Было далеко за полночь, когда я взяла телефон и вышла из комнаты. Мне хотелось выйти на улицу, чтобы послушать музыку. Медсестры сидели в своей палате, разговаривали о чем-то и смеялись; они не видели меня. В комнате отдыха горел свет и работал телевизор. Я села в кресло, выключила телевизор и положила пульт на стопу старых газет.
Не знаю, сразу ли я поняла смысл заголовка, или прошло некоторое время, пока я сидела как завороженная и обдумывала то, что прочитала. Конечно, я нашла только имя. В любом случае, пока мой взгляд летал с одной строки на другую, у меня зашумело в ушах, а разум судорожно пытался связать слова.
«24-летняя живущая в Австрии спортсменка украинского происхождения Ирина Павлова погибла во время соревнований по клифф-дайвингу. “Смерть наступила после столкновения с подводным камнем” — так говорится в заявлении главы местной спасательной службы. Ирина Павлова прыгнула на двадцать семь метров в глубину. Сила удара при падении с такой высоты в девять раз больше, чем при прыжке с десятиметровой башни. При этом она сломала шею».
Я посмотрела информацию об этом событии — дата подходит и время тоже, — Ирина умерла незадолго до того, как нам поступил звонок.
Насколько возможно быстро я пошла обратно в свою комнату, достала блокнот и ручку и написала благодарственное письмо родственникам погибшей, не называя своего имени.
Ирина умерла. Она погибла от того, на что решилась сама.
Но ее сердце, которое выдержало мое напряжение при открытии ее имени, билось и билось. Я могла чувствовать это.
46
Несколько дней после этой ночи пролетели почти незаметно: сначала я была с физиотерапевтом, с Ансельмом, с родителями, с Кэти, а затем и все чаще в одиночестве. Мои мышцы были еще слабы, но с каждым днем я становилась сильнее, и вдруг я осознала, что снова могу строить планы на будущее. В последние несколько лет эта операция стояла передо мной как стена, которую было невозможно обойти и за которой не было пути ни в одном направлении. Но Ирина своим мужеством помогла мне разрушить стену, мою стену,
Мои ознакомительные путешествия становились все длиннее. Естественно, раньше я часто бывала в этом огромном больничном комплексе, приходя сюда для бесконечных обследований и обсуждений. В парк, который располагался за ним, я пока выходила очень редко. Пару раз я бывала там с Ансельмом. Я не могла поверить в то, что поначалу сильно сопротивлялась этому тонкому знатоку душ, что я никак не хотела ему доверять, пока наконец не поняла, что он был особенным человеком.
В парке были искусственные фонтаны и ручейки. На лавочках под липами сидели пациенты и посетители. Всюду шум и щебетанье птиц. Дорожки вели к павильонам, которые были обвиты плющом. Там стояли статуи, покрытые мхом, а дальше, там, где парк заканчивался, можно было разглядеть холмы и лес.
С каждым днем мой маршрут становился все длиннее. В какой-то момент я дошла до таблички. Она стояла в задней части парка, прямо напротив одной скамейки, и заметить ее мог каждый: «Вилла „Моррис“». Последний раз я была здесь, наверное, тысячу лет назад. Но я начала вспоминать.
У меня закружилась голова. Мне пришлось присесть и подождать, пока исчезнут прыгающие перед моими глазами звездочки. Тогда я ущипнула себя за руку. Что это могло дать, не знаю, но я часто слышала, что так люди обычно проверяют, спят они или нет. Я ущипнула себя, и мне это никак не помогло. Я потянулась к груди, почувствовала биение сердца. Ничто не указывало на то, что я спала, и тем не менее я отчетливо видела перед собой слова: «Вилла „Моррис“».
Я шла по дороге как загипнотизированная. Парк с английским газоном и цветочными клумбами, отстоящими друг от друга на одинаковое расстояние, плавно перешел в луг. Дорога привела меня к небольшому озеру, по которому расплывались круги, правда, не от лодки Виктора, а от пары лебедей. Извилистой линией дорога уходила вверх через небольшой лесок. Старые люди на ходулях обогнали меня. Я закончила путь в одиночку и вышла к небольшой площадке.
Это была она, вилла «Моррис». Не такая ветхая, как в моем сне, недавно отремонтированная, сияющая, как шкатулка, но в остальном точно такая же. На щите, который стоял рядом с дорожкой, я прочитала, что потомки сэра Окленда Морриса отдали этот дом тяжелобольным и умирающим и что тем самым было заложено основание всей больницы. В течение многих десятилетий здесь, вблизи леса, жили находившиеся при смерти люди, и атмосфера этого дома оказывала на них благотворное влияние. Между прочим, он использовался и как административное здание.
Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда я поднималась по каменной лестнице мимо розовых кустов и по красной ковровой дорожке входила в холл, тихий и пустой. Орла не было. Стены и запахи вызвали во мне столь сильные воспоминания, что я едва удержалась на ногах. На неустойчивых слабых ногах я обходила комнаты. Сквозь узкие боковые окна рядом с дверью в коридор проникал свет теплого осеннего дня. Здесь была контора сестры Фиделис. Дверь открылась, и молодая женщина в красном платье с папкой пробежала мимо, не обратив на меня внимание.