Любовь не по правилам

Гонкур Галина

— Гриша, милый, спокойней, — урезонила гостя Маша. — И ближе к теме. С преамбулой понятно, примерно. Ты выпил, чтобы собрать волю в кулак и со мною поговорить. Это я поняла. Давай так. Ты перестаешь стучать кулаками. Во-первых, Пиксели страшно, ты мне кошку заикой сделаешь, во-вторых, у меня немного болит голова, там, похоже, погода меняется. И эти молодецкие удары прямо где-то аж в затылке отдаются. Меньше экспрессии, камрад, и больше сути. Итак?

— Я, Машка, тебя люблю! И желаю на тебе жениться! — выпалил Григорий. Последнее слово прозвучало аж фальцетом, настолько

он был напряжен.

Маша, мягко говоря, удивилась. Нет, не удивилась — обалдела. Охренела, ошалела и офигела, вот как-то так будет точнее. Они были знакомы много лет, будучи формально начальником и подчиненным, общались абсолютно демократично. Григорий, пришедший в агентство курьером, фактически был и сисадмином, и офис-менеджером, и разнообразной мужской силой в маленьком девичьем коллективе. Так что её удивление было вызвано вовсе не тем, как это курьер в любви директору признается. Это как раз ее не смущало.

Смущало то, что было это признание совершенно неожиданным. Ничто, как говорится, не предвещало. Внимательная и тонкая натура, Маша обычно улавливала флюиды симпатии от мужчин, которые «положили на неё глаз». А тут — ну, ничего, никогда и ни разу. Что это, интересно, с Григорием стряслось? Они давно и ровно приятельствовали, без подключения к этим чистым и простым отношениям сексуального подтекста. А тут вдруг вот те на, такие признани!

— Гриш, ну колись уже, что случилось, откуда такие страсти африканские, — приступила она к допросу. — Да еще и жениться готов. Ты же, вроде у нас убежденный холостяк? Что такое вдруг случилось?

Пытать Гришу пришлось долго и с пристрастием. В конце концов, выяснилось следующее. Гриша был в гостях у Гели, они сменили провайдера домашнего интернета и что-то там у них не ладилось, техподдержка тупила, а на Григория в этом смысле всегда можно положиться. Пока он возился с интернетом, слово за слово, они разговорились с Гелей о жизни вообще, и о Маше в частности. И Геля рассказала Грише, что вообще-то Маша смертельно больна, может, ей вообще жить-то осталось всего ничего. И вот помрёт она старой девой, что грустно и обидно, и Машей совершенно незаслуженно.

У Григория внутри всё смешалось: его хорошее, дружеское отношение к Маше, даже легкая влюбленность, оказывается, когда-то присутствовала, и жалость, и острое чувство уходящего времени. Сутки-другие брожения этой адской смеси — и вот, получите-распишитесь! Он решил пожертвовать собой ради друга, в смысле, подруги и коллеги. Мало ли какие помощь и поддержка нужны умирающему человеку! А ему не жалко, он готов, хоть прям сейчас!

За 15 минут Гриша был успокоен, чуть-чуть протрезвлен с помощью кофе, убеждён в том, что жениться ему точно не надо (видно было, что последним он не очень огорчен, перепросил только с надеждой: «точно-точно не надо?») и выпровожен из квартиры в сторону собственного дома.

Закрыв за ним дверь, Маша вернулась на кухню, к своим чашкам (теперь уже можно было выбирать, чай допивать остывший или кофе), села и задумалась.

Поступок Гели привел её, мягко говоря, в недоумение. Во-первых, зачем обсуждать Машины

проблемы со здоровьем с посторонними людьми, хотя и хорошо знакомыми? Это неприятно и неправильно, это очень приватная информация и разрешения на ее разглашение Маша ей не давала. Во-вторых, зачем обсуждать их ТАК? Происхождение опухоли еще совершенно непонятно, ни для Маши, ни для врачей. Ей только еще предстоит все узнать. А тут её, оказывается, практически уже хоронят. Ничего себе, подруга называется!

Было острое желание позвонить Геле прямо сейчас и поговорить с ней о произошедшем. Но, глянув на часы, Маша себя остановила: там дети, судя по времени, как раз сейчас Геля их укладывает спать. Не стоит беспокоить. Может, и лучшему, что придется разговор отложить: Маше нужно успокоиться. Потому что она, честно говоря, очень разозлилась и прямо сейчас может просто наорать на Гелю и бросить трубку. А потом самой будет стыдно за свою вспыльчивость. Вообще, лишней обидчивостью Маша не страдала. Но история эта в ее памяти занозой засела.

Она легла в кровать и попыталась уснуть. Но мысли о визите к Наташе и Константину продолжали лезть ей в голову, мешая успокоиться.

Могла бы она так, как они? Так сильно захотеть детей, что решиться ради этого взять чужих из детского дома? И вообще: могла бы она стать матерью приемным детям? Это такая большая тема, к которой не знаешь как и подступиться.

Ну, во-первых, наверное, надо признаться себе, что не так уж она, Маша, и хочет детей. Нет, она, разумеется, не чайлд-фри. И детей она любит. Но нет в ней такой истовой любви, что бы вот как Наташа, например, на любые жертвы идти, по монастырям ездить, от врачей не выходить. Смогла бы она полюбить чужого ребенка? Наверное, да. Для нее оказалось новостью, какая может быть тяжелая адаптация детдомовского ребенка в семье.

Как-то она себе иначе это видела, более пасторально, что ли. Ребенок рад, что его забрали в семью, и дома идиллия. Ну, с определенными трудностями, конечно. Здоровье там, или какая-нибудь педагогическая запущенность — это естественно. Но то, что рассказывала Наташа о трудностях с ее Сашей и Дашей — это для неё, Маши, как-то всё-таки за гранью. Пока она точно не готова на такие жертвы. Если бы её попросили описать эти чувства для постороннего человека, она, наверное, сказала бы, что у нее дефицит любви и тепла — и к себе самой, после смерти родителей. И у неё внутри — по отношению к другим людям. Вот, нашла, кажется, встрепенулась Маша. У меня внутри перепроизводство любви!

Как всегда, когда ей удавалось саму себя понять и определить то, что её мучит, вместе с найденным определением пришло и чувство удовлетворения, покоя. После этого она быстро уснула. И снова ей приснился сон, теперь, правда, совсем непонятный. Ей снился Грек. Илья, то есть, и его кот, смешной Мимино, лишенный яиц с Машиной помощью. Илья и Мимино сидели вместе за столом, пили вино. Мимино, кажется, еще и курил — но тут Маша не уверена, застолье виделось как бы издалека, в странной дымке. Приснились и исчезли. Черт знает что, какая только чепуха не приснится.