Любовь поры кровавых дождей

Цицишвили Георгий Шалвович

Передо мной стояли пожилые люди, возмужавшие в труде и жаждавшие работы. Я знал, что такие, как они, и на фронте не изменяли годами выработавшейся привычке и просыпались с рассветом, словно боясь опоздать на сенокос или жатву.

Я взял Селиванова под локоть и отвел в сторону.

— Старина, — шутливо обратился я к нему, — зачем ты сам мучаешься и людей мучаешь?.. Вернее, обманываешь?

Селиванов улыбнулся доброй, но такой смущенной улыбкой, будто его застали за каким-то постыдным делом.

— Вы не можете себе представить, как они

с ней нянчатся… Что делать — крестьяне. Им каждый зеленый росток отрада для души… Да я сам, когда смотрю на эти зеленые листья, забываю, что они ненастоящие! До сих пор дежурные и старшины караулили курильщиков, но ничего не помогало. А сейчас ни один не закурит: боятся, как бы пальма не засохла. Словно дети малые ей радуются. За день раньше каждый начинает просить, чтобы я его назначил поливать пальму…

Вдруг я вспомнил вопрос, который столько времени мучил меня:

— Ты мне одно только скажи, — прервал я Селиванова, — почему листья так блестят, будто каким-то жиром смазаны?

— Потому что они и намазаны жиром.

— Каким жиром, о чем ты говоришь?

— Как-то раз я поднялся на чердак вашего дома, потому что крыша протекала, хотел поправить черепицу. Там я наткнулся на ящики, полные маленьких бутылочек. На них была нарисована пальма и что-то написано. Переводчик прочитал мне, что это средство для полировки листьев искусственных растений. Вот им мы и натирали пальму, поэтому у нее такие зеленые блестящие листья…

— Па-а-дъ-ем! — раздалось в казарме, и железные койки так заскрежетали и заскрипели, точно в огромном сказочном горшке сказочным половником начали мешать собранный со всего света железный лом.

Несколько сотен людей очумело вскочили с постелей, еще не отошедши ото сна, быстро оделись и стали строиться в ряды.

— Смиррно-о! — истерично закричал дежурный, и в казарму быстрым шагом, вразвалку вошел Хижняк, В руке он держал искусно вырезанную из дерева толстую палку, которой сильно стучал по койкам.

— Ну-ка быстро, быстро! — кричал при этом он. — Бабы, сони, стоя спите, как лошади! Кто только назвал вас солдатами?! Быстрей, черт вас подери!.. — Увидев меня, он нахмурился. — Чего ты здесь торчишь как пень? Что, у тебя дела нет? Пройди по казарме, приведи их в чувство, прикрикни как следует хотя бы.

Еще несколько минут, и весь дивизион был построен.

Хижняк не скрывал своего удовольствия. Взглянув исподлобья на дело рук своих, он одобрительно подмигнул мне и дал новый приказ:

— К орудиям!

…Только поздно вечером вернулся дивизион с учений.

Мы так устали, что еле держались на ногах. В сражениях не бывало так трудно.

Хижняк прямо-таки вымотал нас. Но и ему самому будь здоров как досталось! Насилу забрался в свою машину. Весь день он долбил нам одно и то же: «Солдат нужно вывести из неподвижности, на которую их обрекла оборонительная тактика. Нужно разжечь их, чтобы превратить в подвижную и гибкую силу наступательного характера».

Не знаю, самому ли ему

пришла в голову эта разумная мысль, или он действовал по чьему-то указанию. Так или иначе, но его требования были весьма своевременными и нужными: ведь мы готовились к наступлению.

Вернувшись домой, я прямо завалился на кровать, но чрезмерная усталость мешала заснуть.

В соседней комнате жили четыре офицера моего штаба, и, чтобы прийти в себя, я решил навестить, их. Двое из них уже спали, Бушнев лежал, устроившись на боку, и только кровать Булавинцева пустовала. Я махнул рукой попытавшемуся было встать Бушневу, чтобы он лежал, и сел на свободную кровать.

На выцветшем и потертом байковом одеяле лежал томик Пушкина. Засаленная обложка от частого употребления совершенно обтрепалась, разлохматилась. Я взял книжку и наугад открыл ее. В глаза мне бросилось подчеркнутое черным карандашом название стиха — «Герой». Я не помнил этого стихотворения. Мое внимание привлек эпиграф к нему: «Что есть истина?» Он тоже был выделен карандашом.

Заинтересованный, я прочел стихотворение и последние строки поразили меня:

Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман…

Эти слова были подчеркнуты более жирной линией, а сбоку стоял огромный вопросительный знак.

Зароившиеся у меня в голове мысли, словно подгоняемые ветром волны, разбегались, обгоняя одна другую. Передо мной вставали то пальма, то Селиванов с крестом на шее, то малюсенькие, величиной с горошину, глазки старшего лейтенанта.

Чем больше я думал над магическими словами поэта, тем больше поражался им.

Бывают ночные раздумья, которые не выдерживают до утра. Дневной свет разрушает их и развеивает, как ветер облака. Быть может, это потому, что они призрачны и им не хватает силы правды? Не знаю, возможно, и те мои мысли были такими.

Но что все-таки заставило его, божественного поэта, воскликнуть: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…»?

Наверное, большая любовь к людям и еще большая боль за них, потому что не существует истинной любви без большой боли.

Я вернулся в свою комнату, но и там не нашел покоя.

Я вспомнил одурманенных пантеизмом, маздеизмом, иудаизмом, исламом, христианством и другими вероучениями, озлобленных и восставших друг против друга людей, и мне стало жаль их…

Потом я опять представил себе седоусого Селиванова в те незабываемые минуты, когда он делился со мной своими странными мыслями о значении лжи. Его и вправду удивляла не только мудрость лжи, но и ее сила, ее живучесть, ее изворотливость, ее необходимость в жизни. Селиванова пугала не столько ложь, сколько правда, которая в конце концов покончит с ней. И я старался представить себе то время, когда все без исключения человечество не станет заменять одну ложь другой, новее и привлекательнее, а одолеет и искоренит ее навсегда силой правды.