Любовь принцессы
Шрифт:
Хотя ему было двадцать шесть лет и он бодрился, убеждая себя в том, что с тех пор, как он покинул дом, происходящее там не должно его заботить в такой же степени, как тех, кто там живет и к этому причастен, — страдал он сильнее, чем хотел себе в том признаться.
Он понимал, что сердце матери разбито, что, несмотря на бодрый и независимый вид, часть ее существа как будто отмерла и она уже не питает надежд, что к ней когда-нибудь вернется способность радоваться жизни. Он понимал и то, что сестры в отчаянии и что он, новый хозяин дома, должен быть сильным ради всех них.
Теперь
Джеймс полагал, что даже такое проявление гнева может подействовать целительно, возродить надежду, что придет время и она будет способна простить и вздохнуть свободно. Но, как это ни горько, он понимал, что она двинется вперед, не оглядываясь, сжав зубы, с присущей ей стойкостью, так его восхищавшей, пока в один прекрасный день — на что он так надеялся — память о предательстве отца совсем почти сотрется и утратит свою остроту.
Не то чтобы Джеймс не любил своего отца. Он любил его и считал исключительно порядочным человеком. Но именно потому что отец оставил мать, он считал, что в поддержке нуждается она. Он никогда не расспрашивал отца о причинах его ухода и не собирался этого делать. Слишком уважая отцовские взгляды и не желая касаться темных сторон эмоциональной жизни своих родителей, он воспринял решение отца как данность.
Если в глубине души он и сердился, то никогда этого не проявлял. Он нашел благородное объяснение отцовскому поступку. Джеймс решил, что его отец сознавал всю бесперспективность совместной жизни с матерью в первую очередь для нее.
Про себя Джеймс, как и Диана, считал развод своих родителей чем-то не поддающимся разумению. Конечно, где-то в дальних закоулках души, куда он предпочитал не заглядывать, жило ощущение, что отношения между отцом и матерью уже давно не те, какими им надлежит быть. И если не увлекаться размышлениями, легко можно было заметить, что они шли по жизни рядом, как запрограммированные автоматы.
Они благополучно выполняли свою работу в конюшнях, они достигли видимого единодушия в обсуждении новостей и событий дня и безукоризненно, автоматически продолжали это представление, роли в котором были детально расписаны наперед. Но куда подевалась живость, что стало с их способностью радоваться и смеяться? Он не мог припомнить, когда последний раз видел, чтобы его родители обменивались теми молниеносными понимающими взглядами, которые выдают вспышки неукротимой страсти. Когда в последний раз его отец обнимал мать и говорил ей, как он счастлив с ней, какая она необыкновенная и как нежно он ее любит?
Джеймс считал, что званые обеды в их доме влияют на обстановку
Еще задолго до ухода Джона Хьюитта Ширли стала ощущать, что все ее занятия стали терять смысл. Часто она говорила себе, что делает то, что ей самой хочется делать — присматривает за лошадьми, возится в саду, лущит горох, сидя на солнцепеке, — словом, занимается повседневными делами, — и все же она не могла понять, почему то, что раньше казалось ей золотом и алмазами, рассыпается в прах в ее руках.
Хотя и не улавливая грозного смысла материнской тревоги, Джеймс видел, что его мать делает все как бы без души. Как родитель, сидя у кроватки больного ребенка, пытается разгладить страдальческие морщинки на детском личике, так и ему хотелось стереть тень страдания с материнского лба. Это чувство ему казалось странным — странным и пугающим.
Впервые в жизни он засомневался во всесилии родителей. Тяжело было свыкнуться с мыслью, что к ним подбирается старость, а он постепенно входит в родительский возраст, когда не они ему, а он сможет помогать им. Осознание такой перемены ролей — образ ребенка, нянчащего своих родителей, — заставило Джеймса признать, что настало его время. Он знал, что до конца дней несет ответственность за свою мать, эту дорогую его сердцу женщину, так много ему давшую. Это не вызывало у него сомнений. Это был вопрос чести и долга. Просто и ясно.
Однако он не мог забыть о той боли, свидетелем которой он стал, боли, перенести которую в своей жизни он едва ли будет в силах. Он жил в надежде, что он женится, поскольку страстно желал воспроизвести для собственных детей атмосферу своего счастливого детства. Он рос под неусыпным надзором суровых родителей и всем сердцем верил в незыблемость брачных уз.
Потрясение и разочарование от того, что даже его родители не смогли сохранить свой союз, подорвали его веру. Почти сразу он перестал доверять людям и людским отношениям. Женитьба, маячившая впереди словно драгоценный приз за хорошее поведение, которая, как он полагал, будто спелый плод сама упадет ему в руки, вдруг стала представляться настолько пугающей, что об этом не хотелось даже думать.
Он преградил путь своему романтическому воображению, ибо не видел вокруг ничего, кроме потенциального предательства и боли. Мысль о том, что и он окажется в положении, когда сможет причинить такую же боль женщине, какую причинили его матери, была невыносима.
Нет, с этого момента брак стал для него абсолютным злом. И он защитит себя от него, не допуская никого приблизиться к себе. Так всего надежней. Так никто не пострадает. Случайные связи? Что ж, в этом нет ничего страшного, но от капканов душевной близости нужно держаться подальше.