Любовь, только любовь

Бенцони Жюльетта

Она открыла глаза и, глядя перед собой, ничего не увидела, кроме длинных черных ног Филиппа, обутых в расшитые бархатные туфли. Рука Гарэна, которая подвела ее к помосту, теперь нажатием напомнила ей, что нужно делать дальше. Она согнула левое колено, наклонила голову, и ее платье широко расплылось вокруг нее. Реверанс был чудом медленной и величественной грации. Выпрямившись, она подняла глаза и увидела, что Филипп сошел с трона. Улыбаясь ей, он принял ее руку у Гарэна.

— Одна лишь Венера, госпожа, могла бы похвастаться таким очарованием и красотой. Наш двор, который и так уже изобиловал красавицами, будет прославлен по всему миру теперь, когда он

украшен вашим присутствием, — сказал Филипп достаточно громко, чтобы все собравшиеся могли его слышать. — Мы благодарим вашего знаменитого супруга за то, что он представил вас. Мы знаем, что наша мать весьма высоко ценит и уважает вас, и нам приятно видеть, что с такой несравненной прелестью сочетаются целомудрие и скромность.

Эти слова вызвали приглушенный ропот в толпе. Упоминание о вдовствующей герцогине возымело именно тот эффект, на который рассчитывал Филипп. Оно воздвигло защитную стену между Катрин и той ревностью и недоброжелательством, с которыми сталкивается каждая восходящая звезда. Они бы сделали все, чтобы погубить робкую возлюбленную государя, но если она была под покровительством грозной Маргариты, задача становилась более трудной.

Бледные щеки Филиппа, когда он смотрел с нескрываемым удовольствием на лицо Катрин, чуть заметно порозовели, и его серые глаза заискрились, как лед на солнце. Его руки слегка дрожали, пожимая ее пальчики, похолодевшие от волнения. К ее великому изумлению, она заметила слезу, на мгновение сверкнувшую в глазах государя. Мало кто из живших в то время людей плакал так легко и обильно, как он. Любое переживание, эстетическое, сентиментальное или еще какое-нибудь, вызывало на его глаза слезы, а если печаль трогала его сердце, они могли хлынуть настоящим потоком. Но Катрин еще ничего не знала об этой любопытной особенности.

В это время десять герольдов, держа длинные серебряные трубы, на которых развевались яркие шелковые вымпелы, вошли в зал. Они выстроились в ряд и поднесли инструменты к губам. Зазвучала серебряная фанфара, отдаваясь многократным эхом от высокого сводчатого потолка, посылая волну за волной радостных звуков. Филипп с сожалением выпустил руку Катрин. Прибыли высокие гости.

Трое мужчин переступили порог. Джон Ланкастер, герцог Бедфордский, шел впереди, за ним следовал Жан, герцог Бретани. Англичанин, которому было в ту пору тридцать четыре года, рыжеволосый и худой, унаследовал свою долю прославленной ланкастерской красоты, но что-то неуловимое в его облике, выдающее чрезмерную гордыню и наводящее на мысль о природной жестокости, делало черты его лица жесткими и непривлекательными. У него был неподвижный, ничего не выражающий взгляд, за которым скрывался глубокий интеллект и блестящий административный талант.

Рядом с ним Жан, герцог Бретонский, со своей квадратной фигурой — как говорится, «что вдоль, что поперек», — выглядел мужиковатым, несмотря на свой роскошный, подбитый белым горностаем костюм и проницательное выражение лица. Но самым интересным из них был, без сомнения, третий. Тоже коренастый, но атлетически сложенный и выше среднего роста, он был как будто специально создан для доспехов. Золотая шапка коротко стриженных волос обрамляла его страшно изуродованное, иссеченное свежими шрамами лицо, раскроенное надвое ужасной глубокой раной. Но его живые, глубоко посаженные глаза были по-детски ясными и ярко — голубыми, а когда на этом изуродованном лице играла улыбка, оно становилось странно притягательным.

Артуру Бретонскому, графу де Ришмон, едва исполнилось тридцать лет. История ужасного дня битвы при Азенкуре

была отмечена каждым шрамом на его лице. Еще месяц назад он томился в темницах одной из лондонских тюрем Но он был не только храбрым воином, но и добрым, душевным человеком, в котором инстинктивно чувствовался верный и преданный друг. Де Ришмон был братом герцога Бретонского и согласился быть зятем англичанина, во-первых, потому, что влюбился в Маргариту Гиэньскую, а во-вторых, потому, что этот брак входил в политические планы его брата, в ту пору сторонника Бургундии.

Катрин поймала себя на том, что с большим интересом рассматривает бретонского принца. Он был одним из тех верных и стойких в своих привязанностях людей, с которыми хочется дружить. Однако на английского герцога с его многочисленной свитой она почти на обратила внимания. После многих приветствий и объятий три герцога заняли свои места на возвышении, и труппа танцоров, одетых в причудливые красные с золотом костюмы, схожие с одеждой сарацинов, выступила вперед и исполнила, грозно размахивая ятаганами и копьями, воинственный танец. Тем временем слуги разносили кубки с вином и засахаренные фрукты, которые до банкета должны были приглушить голод гостей.

Представление и гости не очень интересовали Катрин. Она устала и чувствовала тупую боль во лбу, в том месте, где был подвешен алмаз, как будто он впивался в ее плоть. Она надеялась, что сможет уйти, как только прибудут принцессы, что должно было вот-вот произойти… герцог посматривал на нее с высоты трона во все время разговора С герцогом Бедфордским, но эти знаки внимания скорее досаждали, чем льстили ей. Она была смущена и множеством других взглядов, то мимолетных, то пристальных, направленных на нее.

Звук фанфар возвестил о прибытии принцесс. Они вышли вместе, одетые в одинаковые платья из серебряной парчи, длинные шлейфы которых несли маленькие пажи в голубом бархате и белом атласе. За ними, с красным лицом и лучась довольством, шествовала госпожа Эрменгарда. Хранительница гердероба оглядела все собрание с королевским величием. Затем ее взгляд упал на Катрин, и заговорщическая улыбка промелькнула на ее лице. Катрин ответила ей такой же улыбкой. Из всей программы на подобных торжествах Эрменгарду больше всего привлекал парадный обед, и Катрин догадывалась, что она, как огромная кошка, мысленно уже облизывалась и смаковала предстоящее пиршество.

Как только герцог представил сестер их будущим мужьям, мажордом выступил вперед, чтобы руководить шествием гостей в пиршественный зал. Но едва он приступил к делу, как внезапно в дверях появился герольд, громко протрубил сигнал и провозгласил голосом, разнесшимся по всему залу:

— Неизвестный рыцарь, не пожелавший назвать своего имени, требует немедленной аудиенции у вашей светлости.

Жужжание разговоров смолкло. Наступила тишина. Раздался голос Филиппа Доброго:

— Чего хочет этот рыцарь? И почему он ищет встречи со мной в разгар пира?

— Я не знаю, монсеньор. Но он настаивает на разговоре с вами, и именно здесь, на этом празднестве. Он дал слово чести, что он — благородного происхождения и достоин внимания вашей светлости.

Просьба была дерзкой, чтобы не сказать больше, и выходила за рамки правил, но герцог был неравнодушен к прелести новизны. Это неожиданное нарушение распорядка… Наверняка оно окажется какой-то шутливой выходкой, задуманной одним из его высокопоставленных вассалов как дополнение к вечерним развлечениям. И этот отказ назвать свое имя еще больше усиливал впечатление. Филипп поднял руку и с улыбкой приказал: