Любовь - только слово
Шрифт:
— Мы добьемся все, — кричит Джузеппе.
— Чего добился твой отец? — спрашивает Ноа. — Они запрятали его в тюрьму.
— Да, но только потом — после истории с Нойбаум. Тогда после эта забастовка все рабочие получили на шесть процентов больше… как это по-немецки?
— Зарплата, — говорит Томас.
— Да, зарплата. Все должны держаться вместе, правда?
Маленький принц спрашивает своим нежным голоском:
— А если нас всех посадят, как твоего отца?
— Никогда в жизни!
— Жаль, — говорит Томас.
— Как это жаль? — недоумевает
— Это было бы самым замечательным. Самая большая пропаганда! Двести пятьдесят шесть детей находятся в заключении, потому что хотят оставить в школе преподавателя-антифашиста! Представьте себе это! Лозунги с крупными надписями! Международная пресса! В Германии единственные демократы — дети! Это было бы великолепно! — Томас вздыхает. Потом смеется. — Ведь так и будет! Я знаком в Бонне с двумя английскими корреспондентами. Им-то я напишу уже сегодня.
Говорит совсем маленький мальчик, которого я раньше не видел:
— С забастовкой мне все понятно, мне тоже нравится. Но у меня такие строгие родители. Они будут бить меня до синяков, если шеф вышвырнет из школы тех, кто бастует!
Спрашивает Вольфганг:
— Почему он должен вышвырнуть нас? Он должен быть нам благодарен. Джузеппе, ты великий человек! — Джузеппе радостно улыбается. — И после того, что говорил здесь Оливер, шеф все-таки на стороне доктора Фрея. Некоторые отцы-нацисты оказывают на него давление. Наша забастовка должна его обрадовать! И еще лучше было бы иметь возможность вышвырнуть таких типов, как Зюдхаус, а не нас!
— Зюдхаус уйдет сам, я вам это гарантирую, — обещает Томас.
— Я напишу сейчас обоим журналистам, что здесь происходит. В «Таймс» или в «Дейли миррор». Дружище, возможно, это дело!
— Притормози, — сдерживает его Ноа. — Ты можешь им написать сразу же! В срочном порядке. По-твоему, они обязаны приехать срочно? Но они не должны напечатать ни одной статьи.
— Почему нет?
— Наверное, потому, что нам не нужна никакая статья. Твой отец получил надбавку к зарплате в шесть процентов без публикации статей, правда?
— Си.
— А почему?
— Директор производства стыдился. Ему стало неловко.
— Наверное, некоторым господам отцам тоже станет неловко, — говорит Ноа.
Странно, как он сразу изменился. На его щеках появились чахоточные красные пятна. Он, всегда повелевающий, рассудительный, вовсе не повелевает, а взволнован так же, как и Вольфганг.
Я должен подумать: в Третьем рейхе евреи всегда избегали сопротивления, хотя и знали, что это приведет их в газовую камеру. Ни один из них не расстрелял палача. Ни один не оборонялся — только евреи в варшавском гетто. Сегодня жители Израиля — качки-великаны, а их девушки учатся стрелять. Наступает время, когда самый жалкий червь больше не позволяет наступать на себя, когда кусает самая слабая собака? «Статьи — наше самое сильное оружие!»
— Ты сразу стал оптимистом, — говорю я Ноа.
— Я не имею права сразу стать таким? — вспыльчиво спрашивает он. Сразу после этого он вновь перевоплощается в начальника. — Впрочем, я не столько оптимистичен, сколько реалистичен.
Он стоит рядом со мной, и я слышу, как хорошенькая Чичита шепчет ему:
— С твоей стороны было разумно сказать о статье.
— Вопрос чистой логики.
— Нет, ты умный, рассудительный, — шепчет маленькая бразилианка. — Ты и мистер Олдридж — самые разумные здесь люди. Я думаю, ты даже умнее всех.
Ноа смущенно откашливается и смотрит вокруг. Потом улыбается, и на этот раз улыбка у него радостная…
На следующее утро, восьмого декабря, двести шестьдесят один человек не приходят на занятия. Это значит, что пятеро из нерешительных — тоже. Когда учителя в восемь утра пришли в классы, они не поверили своим глазам! У малышей лишь несколько учеников сидят за партами. У учеников постарше отсутствуют почти все. В моем классе, когда входит Хорек-альбинос, встает один Фридрих Зюдхаус. Первый ученик не в состоянии дать объяснение чрезвычайному происшествию. Хорек бежит к шефу. Уже собрались другие учителя. Я стою с доктором Флорианом, так как должен сообщить ему о наших намерениях. Он не сказал ни слова. Только осмотрелся вокруг. Я думаю, что он улыбался, но не хотел, чтобы я видел это.
— Господин директор, в моем классе… — начинает, задыхаясь, Хорек, весь покрытый испариной.
Шеф указывает на записку, приклеенную с внешней стороны двери. Там написано:
«Мы будем бастовать до тех пор, пока не получим уверений в том, что доктор Фрей останется в школе, не будет подвергаться давлению и всякого рода принуждению и сможет преподавать, как и раньше».
Текст составил Ноа. Плакат мы повесили с ним около двух часов ночи. Мы должны были отжать оконную раму, так как входная дверь была заперта. Деньги на новое окно сегодня утром я сразу же принес шефу. Он вернул их мне и сказал:
— Я это оплачу сам. Вы спокойно можете разбить еще пару стекол.
— Достаточно одного, господин директор.
— Это лишь символически. Я благодарю тебя, Оливер.
— Не благодарите меня так рано, кто знает, что еще произойдет дальше.
— Это мне безразлично!
— Безразлично? Позавчера же вы сказали, что потеряли всякое мужество!
— Но с вами я вновь обрел его, — возражает шеф и безмолвно указывает, пожимая плечами, на подпись под плакатом:
«Эту забастовку организовали 261 из 316 учеников интерната профессора Флориана.
Фридхайм-на-Таунусе, 8 декабря 1960 года».
Глава 20
Конечно же, шеф мог выйти на улицу и сделать все, чтобы избежать даже видимости того, что он на нашей стороне. Потому-то этим утром в восемь тридцать он выступает с обращением по громкоговорителю. Он настоятельно просит всех детей немедленно появиться в школе. Дети, которые его слышат, лишь ухмыляются. Шеф говорит, что если через час мы не будем в классах, то нас приведут силой.