Любовь - только слово
Шрифт:
— Потому что хотят домой, к своим родителям!
— А другие? — говорю я.
— Какие?
— Те, которые не хотят вылететь. Что с ними? Я слышал, шеф повсюду имеет своих осведомителей. И среди официантов. Если один из вас неожиданно появляется, официант сразу звонит шефу. Это правда?
— Да, это правда. Но Гастону и Карле это безразлично. Они хотят вылететь.
— Они хотят вылететь?
— Да. И пожениться. Гастон так чудесно играет на пианино. Он мог бы сразу начать работать в джазовом ансамбле. И они ведь так любят друг друга!
И
Глава 17
— Но ты хотела рассказать мне забавные истории, Геральдина!
Я должен идти. Если я не уйду, мне придется говорить с ней о вещах, которые не имеют ничего общего с любовью. Иначе все начнется заново. Иначе она сравнит Гастона и Карлу с нами. Иначе…
— Расскажи что-нибудь смешное, Геральдина!
И она рассказывает мне всевозможные сплетни, рассказывает, как это смешно, когда все девочки по субботам делают косметические маски или когда поет Чичита: «Пигалль, Пигалль — это большая мышеловка Парижа. Пигалль, Пигалль — такой вкусный здесь шпик!»
Я едва прислушиваюсь и, думая совсем о другом, наконец говорю:
— Ну теперь пора уже идти.
— Да, Оливер, да.
Мы идем рука об руку (что мне делать, если она берет мою руку) через осенний лес до дорожного указателя, где наши пути расходятся, и тут мы целуемся еще раз. И в то время, когда мы целуемся, я соображаю, где сейчас может прятаться Ганси, за каким кустом, и где Вальтер, и что может произойти, если Ганси выдаст меня.
— Спокойной ночи, Геральдина.
— Ты так же счастлив, как я?
— Да.
— Это неправда!
— Правда.
— Нет! Это видно по тебе. Я знаю. Ты думаешь только об этой женщине с браслетом.
— Нет.
— Да! Женщина чувствует это. Женщина знает это.
— Это не так, правда.
— Тогда скажи, что ты счастлив. Хотя бы чуть-чуть счастлив.
— Я счастлив, Геральдина.
— Тебе не надо бояться. Конечно, могут узнать, что мы с тобой встречаемся. Но никто не расскажет это шефу. И Вальтер никогда. Иначе он сразу пойдет в исправительный дом.
— Исправительный дом — что это?
— Это мы сами устроили для себя. Если кто-то доносит, он идет в тюрьму. Потом уже никто с ним не разговаривает, никто не замечает его, потом он для всех просто пустое место, даже для самых маленьких! Это в течение минуты распространяется по всему интернату, если мы кого-то отправили в тюрьму. И там так плохо, в этом заведении, что до сих пор никто не ябедничал. Никто!
— Вот почему нам не надо бояться!
— Вообще не должно быть никакого страха. Знаешь что, Оливер?
— Что?
— До тебя я всегда боялась. Не исправительного дома. Многих других вещей.
— Каких?
— Я не хочу тебе говорить о них. Но теперь я вообще больше ничего не боюсь. Разве это не прекрасно?
— Да, — говорю я, — это хорошо.
— Ты боишься, Оливер?
— Мгм.
— Чего?
— Многого, — говорю я, — но я тоже не хотел бы об этом распространяться. — И я
— Ты моя любовь, — говорит она. — Моя большая любовь. Моя единственная любовь. Любовь моей жизни.
Я думаю: «Это было в последний раз». Я не знаю еще, как внушу ей, что это конец. Но все кончено. И Распутница спотыкается обо что-то в темноте. Я задерживаюсь чуть-чуть, так как оттуда, где я нахожусь, можно видеть Верену Лорд. Во многих окнах горит свет. Гардины задернуты.
За одними из них я вижу тени мужчины и женщины. Мужчина держит в руке стакан. Женщина убеждает его. Он кивает. Он направляется к ней.
Это слишком глупо — так подробно все записывать. Но я вдруг замечаю у себя на глазах слезы.
Я бросаю красную розу Ганси так далеко, как только могу, далеко в кусты.
Глава 18
Сейчас я еще раз прочитал все, что написал до сих пор, и думаю: опять настало самое подходящее время для того, чтобы я что-то сказал. Эта книга не направлена против интернатов. Я не пишу для того, чтобы сделать антирекламу, чтобы никто больше не отправлял своих детей в какой-либо интернат, если он прочитает то, что я написал. Я действительно не хочу этого. Напротив, иногда я думаю о том, что несколько учителей и воспитателей, которые прочитают эту книгу, должны быть мне благодарны, ведь я свидетельствую, как несправедливы некоторые из нас по отношению к ним и как им тяжело приходится. Я очень надеюсь, что воспитатели и учителя задумаются об этом.
Далее я прошу вас поразмыслить: меня исключили из пяти интернатов, поскольку я вел себя отвратительно. Существует мнение: интернаты должны сами заботиться о том, чтобы такие люди, как я, не разлагали весь их институт. Ни один интернат Германии не хотел больше принимать меня. Из-за моей репутации. Интернаты сами утратили репутацию! Они ничего не могут сделать для того, чтобы удержать такого субъекта, как я. Только один человек еще верил в то, что меня можно изменить в лучшую сторону: доктор Флориан. Он делал это, так как он, как уже упоминалось, использовал другие методы воспитания; так как он никого не боялся; и потому что он был настроен оптимистически по отношению к жизненным опасностям, к таким типам, как я.
Он выполнял роль транзита для тех, кого не хотели принимать другие. В этом смысле его интернат был особенным.
И наконец: у доктора Флориана есть сотни школьников, которые нормально учатся, хорошо ведут себя и постоянно трудятся.
Учителя довольны ими. Родители довольны интернатом. Все довольны. Если я пишу меньше (или совсем не пишу) об этих нормальных, благонравных, хорошо учащихся детях, то потому, что я в той истории, которую хочу рассказать, не имел контакта с такими детьми. Они находились по другую сторону от меня. Похожее тянется к похожему. Был бы я сам нормальным, добрым и предсказуемым — я бы общался с этим большинством! Но те, кто похожи, инстинктивно всегда стремятся друг к другу. То же происходит и здесь.