Любовь - только слово
Шрифт:
Глава 20
Я иду в ванную комнату и под душем долго моюсь с мылом, так как у меня есть время. Только двадцать один час тридцать минут. А Верена сказала, что я должен выйти на балкон в двадцать три часа.
После душа я иду в мою комнату. Проигрыватель еще играет, я слушаю Концерт для фортепиано с оркестром № 2 Рахманинова. Вольфганг и Ноа уже лежат в своих кроватях. Оба читают. Когда я вхожу, они смотрят на меня, потом друг на друга и ухмыляются.
— Что смешного?
— Ты.
— Как это?
—
— Как это называется?
— Мы спорили о том же.
— Не думай только, что я нахожу его в меньшей мере смешным, потому что должен раскошелиться на десять марок, — говорит Вольфганг.
— Что за спор?
Ноа снова ухмыляется:
— Уговорила ли тебя Распутница в первый же день?
— А вы откуда знаете?
— Чутье, — говорит Ноа и звонко смеется.
— Ерунда, — говорит мне Вольфганг. — За чутье я никогда бы не выложил десять марок. Ганси нам это рассказал.
— Ганси?
— Понятно, кто рассказывает все. Всегда. Всем. Сегодня после обеда в два часа в маленьком овраге. Верно?
Я молчу.
— Ты видишь, на Ганси можно полагаться, — говорит Ноа. — Из десяти марок получит он, впрочем, одну, как было договорено.
— Это всегда так решается?
— Конечно. Если один хочет узнать что-то о другом, он зовет Ганси и обещает ему определенное вознаграждение, и тот немедленно предоставляет свои услуги.
— В таком случае он может стать здесь состоятельным человеком, — говорю я.
— Он уже такой и есть. У него была огромная свинья-копилка, в которой уже до каникул ничего не умещалось. Теперь он купил новую.
— Где старая?
— Закопана в лесу, — говорит Ноа.
Ганси. Снова Ганси. Я ложусь в кровать.
Глава 21
Двадцать три часа. Ноа и Вольфганг уже спят, в комнате темно. Я тихо встаю, нащупываю пальто и медленно двигаюсь на балкон.
Облака покрывают небо, луна спряталась, ночь жутко черная. Я не сразу узнаю белый фасад виллы Верены и пристально смотрю в ту сторону, где она должна находиться.
Я жду. Переступаю с ноги на ногу. Двадцать три часа пять минут. Двадцать три часа десять минут. Двадцать три часа пятнадцать минут. Я уже подумываю о том, чтобы вернуться в дом. Возможно, муж Верены помешал ей сделать мне сюрприз. Вдруг в темноте вспыхивает крошечный лучик света. Еще раз. И еще. Я так разволновался, что не могу свободно вздохнуть. После этих трех приветствий Верена прибегает к морзянке. Ей это удается еще не очень. Да это и понятно, у нее была в запасе всего лишь пара часов. Но она постаралась выучить азбуку Морзе. Для меня. Сердце мое колотится, когда я расшифровываю буквы, которые неотчетливо и с заминкой приходят ко мне в ночи. Это «д». И «о». И два «м», «е», «р», «с», «т», «а», «г».
Нет, это доммерстаг!
Доннерстаг.
Я тихо, как только могу, бегу в свою комнату и достаю из тумбочки карманный фонарик. Вольфганг почти проснулся и ворчит:
— Что случилось?
— Ничего. Спи.
Он вздыхает, переворачивается на другой бок и сразу же снова засыпает, а я опять иду на балкон, где Верена как раз отсвечивает второе слово… т… а… г…
Я опираюсь на холодную стенку дома, и теперь свечу я. Поскольку я опасаюсь, что она поймет только буквы этого слова, я подаю ей тот же сигнал, но только правильно. д… о… н… н… е… р… с… т… а… г…
Если это только не причинит ей боль…
Пять секунд пауза.
Затем она снова сообщает д… о… м… м… е… р… с… т… а… г…
Мы отсвечиваем единственное слово, которое она выучила, она неправильно, а я правильно.
Доммерстаг.
Доннерстаг.
Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы она почти не почувствовала боли!
Часть третья
Глава 1
Я полагаю, что никогда не смогу стать писателем, если мне не удастся правильно описать лицо Верены Лорд в это утро четверга. Я не нахожу слов, выражений, я не могу сказать, что движет мною, когда я вхожу в ее комнату.
Большая красивая комната, перед открытым окном старый клен, листья которого так многоцветны: красные и золотые, желтые, коричневые и цвета охры.
Верена лежит на кровати рядом с окном. Она очень бледная, под глазами черные крути. Из-за этого глаза ее кажутся невероятно большими. Как будто все лицо ее с обескровленными губами, ввалившимися щеками (волосы зачесаны назад и стянуты на затылке) состоит только из этих печальных, все понимающих глаз, которые я никогда не смогу забыть.
— Привет, — говорит она.
Но улыбаются только ее неподкрашенные губы, глаза очень серьезны.
— Это было больно? — спрашиваю я, вообще забывая сказать «добрый день».
— Совсем нет.
Но я вижу, что она говорит неправду, так как улыбка у нее выходит кривая.
— Болит?
— Они сделали мне после этого уколы, дали какое-то лекарство. Правда, Оливер, это было совсем не так страшно!
— Я не верю тебе. Я думаю, это было очень больно.
— Но ты ведь молился обо мне?
— Да.
— В самом деле?
— Да!
— Ты тоже молишься?
— Нет, никогда.
— Видишь, несмотря на это, помогло. Я благодарна тебе, Оливер.
Я все еще не верю ей, но больше ничего не говорю, а кладу на ее кровать букет цветов.
— Красные гвоздики!
И теперь смеются — на какое-то мгновение — и ее глаза.
— Мои любимые цветы.
— Я знаю.
— Откуда?