Любовь - только слово
Шрифт:
Между бараками натянуты веревки с бельем. Ходят женщины в платках, играют дети. Стоит часовенка. Дорожки посыпаны черной крошкой. Автобус останавливается у входа в лагерь. У ворот нас ждет пожилой мужчина. Он проведет нас по лагерю. Вместо приветствия он говорит:
— Я плотник и сам был здесь узником. Теперь вожу посетителей. Посетителей много, особенно иностранцев.
— А немцев?
— И немцев.
— А каково соотношение?
— Примерно на тридцать иностранцев приходится один немец, — ответил бывший узник.
Кстати, он хромает, точно так же, как и доктор Фрей. Весь класс молча следует за обоими мужчинами.
Не хватает лишь Ноа. Он попросил позволения остаться в интернате. Без него Вольфганг выглядит совершенно потерянным.
Сегодня прекрасный день. Голубое небо. Ясно. Полное безветрие. Мы подходим к крематорию. Бараки. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Тысячи и тысячи людей здесь терзали, мучили, пытали. Тысячи и тысячи людей здесь убивали. Крематорий. Тысячи и тысячи людей здесь сжигали. В получасе езды от Мюнхена. Ужас охватывает меня. Слышится карканье ворон. Внезапно я замечаю, что стою перед бараком с табличкой:
«Пивной ресторан»
— Здесь есть ресторан? — спрашиваю я.
— Здесь два ресторана, — отвечает плотник. — Живущие в бараках люди пьют тут по вечерам пиво. Некоторое время на табличке даже было написано: «Ресторан у крематория».
— Неправда, — говорит Вольфганг, и я вижу слезы у него на глазах. — Неправда!
— Нет, правда, — спокойно возражает плотник. — Только хозяину пришлось снова ее замазать, потому что приходили несколько человек из Бамберга и возмущались. Конечно, бывший хозяин не имел в виду ничего плохого, он просто хотел продать больше пива. Кстати, раньше это было здание дезинфекции.
— Что было зданием дезинфекции?
— Ну, ресторан!
— Пойдемте дальше, — говорит доктор Фрей и, хромая, идет впереди вместе с хромым плотником.
Дети играют с волчками, автомобильными шинами и мячом. У некоторых — маленькие велосипеды. На крышах бараков торчат телевизионные антенны. Но атмосферу огромного лагеря это исправить не может. Я чувствую ужасную пустоту в сердце. Через полчаса мы будем в Мюнхене…
— А теперь я покажу вам музей, — говорит хромой плотник. — Он располагается в крематории.
В крематории стоят столы, на них разложены открытки и брошюры. В нескольких витринах — жуткие напоминания об этом аде. В углу стоит деревянное сооружение.
— Это так называемый козел, — объясняет плотник. — К нему пристегивали узников и били.
Теперь Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его утешить:
— Перестань, Вольфганг… Перестань!.. Все ведь смотрят!
— Ну и пусть… пусть смотрят…
— К чему теперь слезы? Это же было так давно!
Так ли уж давно?!
— Вот одна из книг отзывов, — говорит плотник, указывая на конторку.
Я пытаюсь приподнять лежащую там раскрытую книгу, но у меня не выходит.
— Мы привинтили ее к конторке, — объясняет плотник, — потому что одну уже украли. Подождите минутку, я принесу еще несколько.
Он уходит и вскоре возвращается с полудюжиной серых книг.
— Сколько у вас посетителей? — спрашивает доктор Фрей.
— Примерно полмиллиона в год, как я уже говорил, все больше иностранцы, чем немцы.
Мы разглядываем книги. Насколько я могу судить, здесь оставили отзывы американцы, испанцы, голландцы, китайцы, японцы, израильтяне, арабы, персы, бельгийцы, турки и греки, но прежде всего англичане, французы и, конечно, немцы.
Вольфганг стоит у окна, повернувшись к нам спиной, но по подрагивающим плечам можно понять, что он плачет. Он пытается скрыть слезы. Но это все равно видно. Из окна, у которого стоит Вольфганг, в чистом воздухе осеннего дня видны все Альпы — от гор Альгау до Берхтесгадена. Не думаю, что он их видит.
Неожиданно мне на ум приходит мысль о шефе. Он так же стоял у окна в кабинете, повернувшись ко мне спиной, когда говорил: «Если Геральдина окончательно не поправится, я буду виноват, лишь я один!» Чушь, конечно. Точно такая же чушь, и то, что если Вольфганг сейчас считает себя виноватым или отчасти виноватым в происходившем из-за отца-подлеца. Можно
Если бы Ноа был здесь! Он бы, наверное, придумал что-нибудь умное, что-нибудь утешительное. Мне ничего утешительного, ничего умного в голову не приходит. Я достаю блокнот и переписываю некоторые отзывы. Имена и адреса я опускаю, потому что не знаком с написавшими эти отзывы людьми и не знаю, понравилось бы им быть упомянутыми. Но сами отзывы — слово в слово — верны:
Люди могут такое сотворить. Думаю, это слишком!
Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'acomplir sans protest. [40]
Бедная, многострадальная отчизна! Тем больше мы тебя любим!
Jamais plus? [41]
Я за то, чтобы эти лагеря наконец снесли!
Стыд и позор, что в таком музее нашлось место для ресторана!
Такое случается лишь однажды и никогда не повторится!
Ужасно то, что здесь происходило. Но не стоит снова и снова накалять страсти. Однажды надо преодолеть прошлое. Кроме того, поблизости следует основать музей — русский лагерь военнопленных.
Не вините молодое поколение. Хватит и того, что выстрадали наши отцы.
Один немецкий человек сказал мне вчера в гостинице в Дахау: «В концлагере смотреть нечего. Там рассказывают много разного, но все это неправда». Сегодня я готов его убить, если он мне попадется.
Where, oh where were the thinking Germans? [42]
40
Позор на головы миллионов немцев, безропотно допустивших такое преступление (франц.).
41
Никогда больше? (франц.).
42
Где, где же были умы Германии? (англ.).
А ниже кто-то приписал:
What did you expect them to do about it? [43]
Читать книгу отзывов — еще печальнее, чем посещать музей; музей — прошлое, а книга — настоящее.
— Прошу проследовать за мной в помещение кремации, — говорит плотник.
Мы молча следуем за ним. Никто не проронит ни слова. На голубом небе светит бессильное солнце. Затем мы входим в огромное помещение и останавливаемся у печей. Их так много, и перед всеми лежат венки…
43
А что, по-твоему, они должны были сделать? (англ.).