Любовь в эпоху перемен

Поляков Юрий Михайлович

Напарники взяли подносы и встали в очередь. Еда здесь, конечно, была попроще, чем в столичных райкомах и редакциях, но вполне сносная и до смешного дешевая. Гена выбрал винегрет с малосольной сельдью, язык с хреном — на закуску, борщ с пампушкой — на первое, судачка под польским соусом — на второе, вишневый мусс и компот из кураги — на третье.

— А у нас в редакции пиво в столовой дают.

— До сих пор? — удивился Илья. — Не свисти!

— До сих пор! — соврал спецкор, умолчав, что буфетчица Валя

достает пиво из-под прилавка под страхом увольнения.

Скорятин вручил кассирше металлический рубль, отчеканенный к 70-летию Октября. Та с интересом повертела в пальцах редкую монету, не дошедшую, видимо, еще до Тихославля, и отложила в сторону — для себя или знакомого нумизмата. Ссыпав в карман сдачу, москвич сел с подносом за свободный столик у окна. Вскоре подтянулся и Колобков:

— Зря ты не взял заливного линя!

— Не люблю желатин. А чего к тебе милиционер привязался?

— Не ко мне, а к тебе. Он по инструкции действовал.

— Я так и понял. Давай на брудершафт! А то какая-то ерунда получается… То вы, то ты…

— Давай!

Они чокнулись и отхлебнули компота.

— Слушай, Ген, ты мне объясни. Мы атомную бомбу слепили, в космос летаем, балерины наши выше всех ноги задирают. Почему советская власть умеет нормально кормить людей только в райкомах? Как в городе пожрешь — так изжога от горла до прямой кишки? Шницель из хлеба, селедка ржавая, как водопроводная труба, картошка синяя, хуже удавленника, в борще мясо в микроскоп не увидишь.

— Меня спрашиваешь? Илюша, ты же у нас партработник.

— Да какой я партработник! Зигзаг природы. Иногда в первичке люди чего-нибудь спросят — стою дебил дебилом. Сказать-то нечего. Нельзя же в 1988-м повторять то же самое, что в 1928-м рабфаковцам впаривали!

— Ладно, научу. У вас в городе мясо в магазинах есть?

— Бывает. С утра. По очереди…

— А кто-нибудь голодает?

— Ну, ты скажешь! Никто у нас не голодает.

— Вот, в этом наше принципиальное отличие от капитализма, где все в магазинах есть, а люди с голоду мрут!

— Класс! — восхитился Колобков. — Сам эту байду придумал?

— Нет. Перед выездом за бугор специально учат, как на каверзы отвечать.

— С такой идеологией, Геннадий, мы до коммунизма не дотянем.

— Нам бы до социализма дожить. А за что на тебя сержант Степанюк взъелся?

— Заметил?

— А то!

— Тут такое дело, — смутился Илья. — Смешное даже. — Агитатор почесал нос. — Он в одну учетчицу втюрился, а она…

— В тебя?

— Вроде как.

— Эта, что ли? — Гена незаметно показал глазами на пышногрудую девицу, метавшую из-под пальмы в пропагандиста туманные молнии.

— Эта… — погрустнел Колобков. — Наблюдательный!

— Как зовут?

— Галина. Все время в кино зовет, замучила…

— Ну и трахни ее! — посоветовал спецкор. —

Освежает. Смотри, какая у нее станина!

— Легко вам в Москве. Переспал с девушкой и затерялся среди восьми миллионов. А у нас каждый день потом по дороге домой встречать будешь и глаза отводить. Не дай бог, еще залетит! Да и не нравится мне она.

— Мятлева нравится, да?

— Не касайся Зои Дмитриевны, змей!

— Ладно-ладно, — примирительно улыбнулся Гена и продекламировал:

Я был сыночек маменькин. Теперь со мной беда! Меж бабами, как маятник, Мечусь туда-сюда…

— Ты и стихи пишешь? — изумился пропагандист.

— Нет, Веня Шаронов сочинил.

— А кто это?

— Друг Бродского.

— Да ты что?!

К столу незаметно подкатил округлый молодой человек с влажной прической на пробор и склонился к уху заведующего агитпропом. Тот поморщился, кивнул и скомандовал:

— Допивай компот!

— А что такое?

— Первый с тобой хочет познакомиться.

Пока они шли по коридорам, выстланным дорожкой цвета гвардейского позумента, Илья успел нашептать, что первого секретаря райкома Рытикова скоро снимут: Суровцев, проверяя, как идет посевная, остался страшно недоволен угодьями, да еще колхозники нажаловались, что перечислили деньги на строительство клуба, а в итоге ни клуба, ни средств. Петр Петрович при всех назвал Рытикова байбаком и посоветовал подыскать себе место.

— В общем, Андрей Тихонович по белой нитке ходит.

Зашли в кабинет, украшенный переходящими знаменами и огромным ржаным снопом, перетянутым, как кушаком, красной лентой с надписью: «Принимай, Родина, миллионный центнер!». На стене, в рамке, улыбался душка Горбачев. Прежний бровастый портрет, провисевший тут восемнадцать лет, был явно побольше, и теперь образ нового генсека окаймляла полоса выцветших обоев. Колобков церемонно представил столичного журналиста усталому пузану с колючими глазами и дрожащим двойным подбородком.

— «Мир и мы»? Как же! Следим! — сказал Рытиков поспешно.

И мымровец понял: кроме «Правды», хозяин кабинета вообще ничего не читает. Опальный предводитель районных коммунистов, косясь на часы, спросил, как москвичу показался Тихославль, привычно выслушал восторги о волжском Китеже, о «музее под открытым небом»…

— В том и дело, что под открытым, — погрустнел начальник. — Снег, дождь, град… Не успеваем красить. В детинец недавно молния ударила.

— Знаете, сейчас в Америке придумали тонкую, но прочнейшую пленку, — из непонятного озорства соврал Гена. — Натягивают над кварталом, и никаких проблем. Над Лувром уже натянули.