Любовь в ритме танго
Шрифт:
Я оглядела Магду с ног до головы. Не зная, что ответить, я прижала дневник к груди так крепко, что пальцы побелели. Пустые такси проезжали мимо нас, но Магда их будто не замечала — она была целиком поглощена своим рассказом. Она замерла, словно не решалась произнести вслух нечто очень важное.
— Существует лишь один мир, Малена. Решение проблем состоит вовсе не в том, чтобы превратиться в мальчика, и ты никогда мальчиком не станешь, как бы сильно ни молилась. От того, что ты девочка, не существует лекарства. Все женщины в нашей семье похожи друг на друга, но ты другая. Ты сильная и независимая, пойми это. Если будешь сильной, то рано или поздно ты осознаешь свои сильные стороны. В конце концов, ты поймешь, что ничем не хуже сестры и матери, что ты такая же женщина, как и они. Но,
Наконец я поняла, что так Магда прощается со мной. Я вспомнила фотографию того белого дома, где не было птиц. Я поняла, что она оставит меня одну с этим зеленым дневником в руках.
— Я пойду с тобой, Магда.
— Что ты такое говоришь, глупая!
Я вытерла пальцами слезы и попыталась улыбнуться.
— Никто ни к кому не пойдет.
— Я пойду с тобой, позволь мне, пожалуйста.
— Не говори глупости, Малена.
Тут она подняла руку, чтобы остановить такси, открыла дверь автомобиля и назвала шоферу адрес моего дома, а мне дала купюру в пятьсот песет.
— Ты же умеешь считать. Правда?
— Не уходи, Магда.
— Конечно, я не уйду, — она обняла меня и поцеловала, как делала тысячу раз, прилагая усилия к тому, чтобы ее чувства не выглядели наигранными, — я бы проводила тебя, но у меня осталось мало времени. Ты тоже поторопись, твоя мама, должно быть, начала волноваться, давай, иди…
Я села в машину. Она не двинулась с места, потому что на светофоре перед нами горел красный свет. Магда наклонилась к окну, около которого я сидела.
— Я могу верить тебе?
— Конечно. Только позволь мне пойти с тобой.
— У тебя какая-то навязчивая идея! Что с тобой? Завтра мы увидимся на перемене, идет?
— Идет.
Такси поехало, я высунула голову из окна, чтобы посмотреть на Магду. Она стояла у края тротуара, натянуто улыбалась и махала мне рукой на прощание. Ее рука двигалась вправо-влево, как заведенная, будто кукольная или механическая. Я смотрела в сторону Магды до тех пор, пока ее силуэт не исчез из виду.
На следующий день на перемене я не встретила Магду. Теперь мне нужно было учиться жить в одиночестве.
В течение долгого времени меня не покидало чувство, что я родилась по ошибке. Наше с Рейной рождение было событием скорее болезненным, чем радостным, его многое омрачило. Возможно, поэтому чувство вины закралось в мою душу раньше, чем я смогла подумать о происходящем. Но, однажды зародившись, мысль о том, что я живу по ошибке, не только не исчезла, а усилилась. Когда я была еще в утробе матери, то постоянно шевелилась, причиняя матери невероятные неудобства, — уже тогда я стремилась разрушать все вокруг себя. Сестра не была такой беспокойной, как я. Может быть, поэтому я чувствовала перед ней определенные обязательства, будто жила намного дольше нее или присвоила себе часть ее жизни. Пока мы с Рейной соседствовали в утробе матери, я имела перед ней преимущество, но потом уступила Рейне вместе с правом на большую часть материнской любви.
Никто никогда ни в чем меня не упрекал, но и не говорил того, что помогло бы мне перестать чувствовать себя виновной. Казалось, в семье все уже свыклись с таким положением вещей — только так можно было объяснить то удивительное спокойствие, с которым каждые шесть месяцев Рейне обмеряли череп и делали рентгеновский снимок запястья. Врачи будто опасались нарушить естественный ход ее развития или сомневались в положительной динамике ее анализов. Они словно были уверены в том, что кости Рейны могут укорачиваться или растягиваться самопроизвольно. Мама жила в постоянной тревоге, которая начинала расти в те моменты, когда она одевала нас перед выходом из дома, и достигала кульминации в поликлинике, где она сидела рядом со мной, готовясь услышать ужасный приговор: «Нам очень жаль, сеньора, но эта девочка не вырастет ни на сантиметр». Пока что
Наконец наша больная подходила и протягивала мне руку, но тут же раздавался окрик матери:
— Нет, не прикасайся. Она здоровая.
Я была здоровой, рослой и крепкой, мои успехи в физическом развитии были выдающимися, особенно после того, как мы отметили наше шестилетие. Когда мне исполнилось шесть, врач свое внимание целиком посвятил Рейне, меня же осматривал бегло. Мое детство повлияло на всю мою жизнь. Каждую ночь я размышляла о нас с Рейной. Все родственники постоянно твердили, что мне очень повезло со здоровьем, но сама я упорно отрицала благосклонность судьбы к моей персоне. Крепкое здоровье было скорее моей карой, я же не могла понять, за что наказана. Долгое время чувство вины душило и не покидало меня ни на миг. Во сне кошмары продолжались, кроме того, мои сны не были невинными фантазиями, вдохновленными дневными событиями. Несмотря на то, что сестру я искренне любила, во сне я ее ненавидела. Возможно, отвращение и ненависть к Рейне были вызваны во мне чувством вины. Я боялась, что чувства из сна перейдут в реальность, боялась своей ипохондрической матери, которая обладала какой-то деформированной гиперчувствительностью. Мне было очень тяжело находиться в душном мире матери и сестры. Мне хотелось с ним покончить или хотя бы с тем выделенным пространством, в котором обитали мы с сестрой. Этот мирок был сделан по ее мерке, не по моей. Это было очень несправедливо и, что еще хуже, страшно неправильно. Когда я просыпалась среди ночи, дрожащая, вся в поту, после кошмарного сна, временами страшного, временами просто изматывающего, в этот самый момент я видела хрупкую фигуру моей сестры.
Временами мне снилось, будто я хочу поиграть с Рейной так, как если бы она была говорящей куклой. Я хотела заглянуть внутрь ее тела — мне казалось, что там должны быть механические детали, соединенные проводами. Во сне я наклоняла сестру и забиралась внутрь ее тела, обливаясь ее кровью. Потом я выходила из комнаты, не обращая внимания на совершенное мною убийство. Я не была настолько глупой, чтобы забыть закрыть дверь с большой осторожностью и начать немедленно придумывать себе алиби, которое бы меня оправдало. Далее мне снилось, что прибегает мама. Я начинала обвинять в случившемся няню Хуану: будто бы все произошло из-за ее грубой швабры с металлической ручкой. Я просыпалась, задыхаясь от тоски, которая противоречила моему мистическому веселью во сне.
Наконец я проснулась. Дыхание стало ровным, губы переставали кривиться от огорчения при взгляде на Рейну, которая тихо спала в кровати, повернувшись ко мне лицом. Я гадала, насколько ее сны были счастливыми. Они должны были быть счастливыми, потому что жизнь Рейны была правильной, потому что настоящим девочкам не снятся кошмары о преступлениях, а ее судьба складывается по сказочному сценарию, где добрые феи спасают попавших в беду нежных принцесс, питающихся в лесу смородиной, хотя они, так же как и Рейна, до этого за всю свою жизнь не видели ни одного куста смородины.
Я, должна была признать, что не хотела бы оказаться в смородиновом лесу, потому что в своей жизни никогда не видела ни одной смородины. Меня вдруг начала удивлять собственная одежда, цвет и рисунки тканей, манера причесываться, запах шелковых лент, которые мама каждое утро вплетала мне в волосы. В конце концов я начала ощущать собственное тело как нечто чужое, а моя душа была заключена в теле, которое ей не подходило. Я начала подозревать, что должна была родиться мальчиком, парнем и была насильно втиснута в неподходящее тело, по какой-то мистической случайности, по ошибке, — эта экстравагантная мысль, объяснившая мне ошибку природы, и моя способность воспринимать все происходящее сквозь призму этой теории успокаивали меня в течение долгого времени. Я была создана как мальчик, а потому не могла любить ни Рейну, ни саму себя.