Любовь. Бл***тво. Любовь
Шрифт:
— Да, да. Открываю. Входите.
И уже лифт шумит. Он широко распахнул дверь и стоит, ждёт. Лифт. Выходит. Хрустальный звон в ушах. Глотнул слюну. А во рту сухо. Чего ж глотает? Холодок сменился жаром, ударившим в лицо. Кашлянул. Раскинул руки навстречу.
— Здрасьте, деточка. А я и не знал, что вы тоже коллега-водитель.
— Да, да. Я не всегда на машине.
— Жду. Жду, деточка. Ничего, что я вас так называю. По возрасту. А?
Ефим Борисович пропустил Илану и чуть придержал за плечи. Приобнял. Илана не отстранилась, пожалуй, даже поддалась к нему.
— Как я рад, Иланочка. Так давно не радовался. — И почему-то засмеялся. — Впрочем, что тут смешного? А?
Илана прямо тут, около вешалки с куртками, развернулась к нему лицом, всем телом, так сказать, фронтально:
— Ефим Борисович… Ефим Борисович… Простите… Я вас люблю. Очень люблю. И не вчера… — Она издала какой-то звук.
У него зазвенела где-то, то ли в голове, то ли в ушах, то ли в душе… Звон. В голове. У него: «Ну, конечно же. Это я… у меня… Вот я и бегал…
— Да. Да. Какое счастье. Радость моя, как догадалась.
Илана была сильно ниже его и, ткнувшись рыжеватой своей головой в его грудь, оказалась на самом удобном уровне для покровительственного объятия. Но он не хотел покровительствовать. Он сам сейчас нуждался…. Нет, — это он хотел покровительства его (уже его?) маленькой девочки. Он обнял её.
Вся компактная, ладная. Да, да — сильно ниже его, и при объятиях, ещё у дверей стоя, вся как бы уместилась в нем, внутри его тела. Да, да — обнял, и она стояла как-то полубоком, прильнув к его груди, животу; ему стало тепло, и хоть вобрал он её тело в себя, почувствовал сам будто что-то материнское вокруг. Какой-то парадокс. Глупо… в утробе материнской … Глупо, смешно…Почему-то слёзы чуть не выступили на глаза. Но нет. Слёз не было, а ощущение их было. «Какое счастье…» Он не знал, что это такое — счастье. Но сейчас он ничего другого, кроме внезапно нахлынувшего счастья, не ощущал. Откуда вдруг оно на него свалилось. Счастье? Ну, вот так он ощущал. Будто не было прошедших стольких лет. Будто не было ушедших, промелькнувших романов и просто легкомысленных флиртов, легковесных десятков любовных и просто бесчувственных связей. Наконец, сыновья. Они уже большие. Но они же должны были появиться через счастье.
Он и любил, и всякая дребедень всплывала, мелькала, а он отбрасывал, отбрасывал ненужные воспоминания.
Да, как это ненужные — это и есть жизнь. Но сейчас какая-то иная жизнь началась для него.
Не надо ничего выкидывать из памяти. Всё пригодится. Может, что и подскажет, может, пригодится завалявшееся в памяти.
Ведь было. Было. И любовь была. И игры любовные без любви. И…Без любви…
«Слушаю». «Ефим Борисович?» — «Я. Кто это?» «Ефим Борисович, это ваша бывшая больная. Волкова Надежда. Месяца полтора назад вы меня оперировали. Помните?» «Хм. А что я оперировал? Что у вас было?» — «Аппендицит». «Господи! Да за полтора месяца… Я оперировал-то или кто-то во время моего дежурства?» «Вы, вы. Вспомните. Артистка. Молодая. Ну, сравнительно молодая». «А помню. Помню. Надя вас зовут?» — «Я и говорю Надежда. У меня какие-то боли в животе. Не могли бы вы приехать, посмотреть. Я здесь рядом. Недалеко от больницы». «Если рядом, так заходите. Вдруг понадобится анализ какой. Или рентген. Приходите». «Ефим Борисович. Очень вас прошу. Я не могу уйти сейчас. Мне звонить должны по очень важному делу. Сниматься в фильме. Жалко же упустить. Это ж очень важно для нас. Я вас очень прошу. Это ж близко. Это быстро».
Ефим вспомнил её. Действительно, молодая. Хорошенькая. Ладненькая. Что там может быть? Всё было нормально. Она часто заходила в ординаторскую. Вечно какие-то вопросы у неё возникали. А вроде и не зануда. Полтора месяца! Что там может быть? Вполне полноценный человек. Всё прошло. Всё можно. Всё может быть.
Ефим Борисович был в некотором замешательстве. Недавно его вытащили в КГБ. Устроили допрос. Выясняли, что читает. Про самиздат спрашивали. Повторяли его слова, которые он говорил в очень узком кругу очень своих людей. У него не было опыта общения с этими органами. Он радовался, что родился поздно и не попал ни в дни Большого террора, ни в военную бойню. Он не был ни героем, ни романтиком. Подвигов не жаждал. А наслаждался рутинной жизнью. Хирургия — это рутина. Он знал, что иные, вот эта Надя, смотрели на хирургов как на героев суперменов. Нет, нет. Обычная нормальная работа. Мало ли, что воображают и выпендриваются порой его коллеги. Одно дело понимать, другое интересничать, производя впечатление на молодых актрис. Актрисы тоже для иных суперменов гляделись сверхженщинами. Мало кто мог повторять его слова и полукрамольные мысли в местах, которые жаждут слушать и знать, чем дышат. «Да, — улыбнулся про себя Ефим — чтоб не дышали. Нет дыхания — нет человека. Нет человека — нет проблемы». Вспомнил он чей-то точный закон их прошлой жизни. Прошлой? Посмотрим. Собственно, уже смотрели. Всё это прокрутилось у него. От страха, как говорится, иудейского. Какая там болезнь! — прикидывал он про себя, ещё раз припоминая её приходы в ординаторскую. Всё было недавно. Боязно. Что ж идти к возможно призывающей женщине, маловероятно больной и считать себя героем? «Хорошо к себе отношусь. Банальный, рутинный блядун. И то хорошо. Героизм — это когда подозреваешь, что там, где омут женский, встретишься с зубами», — опять он обратился к анекдотам, словно к притчам. — «Впрочем, зубы нынче играют свою роль не только в темноте пещер, но и на солнце, где им и быть положено, за губами». В мозгах волнами разбушевались эротические фантазии, и он уже почти бежал, отбросив опасности возможных связей малознакомых, норовящих поближе приникнуть к телам и душам, со следящими.
Да, конечно, блядский призыв. И пожалуйста. До чего ж нас растлили — идёт на блядство, а боится КГБ. И понятие растления раздвоилось.
«Врача вызывали?» «Здравствуйте. Здравствуйте, Ефим Борисович. — Смеется — Вызывала. Нет. Не вызывала — просила. Очень просила. Очень хотела вас видеть. Болит где-то в районе шва. Я думала, если ничего и нет, то вы посмотрите, пощупаете, погладите — и всё пройдет». «Так, может, сразу и погладить. — Улыбается. — Начать с главного результативного действия?» Смеются оба. «Доктор, как насчёт кофейку с коньячком?» «Давайте сначала займёмся основной причиной прихода. Ваш живот». «Ох, Ефим Борисович, мы приблизительно одного возраста — можно, я буду называть вас без отчества? К тому ж и Европа». «Господи! Да сделайте одолжение. Можно даже и на ты».
Стандартно хорошенькая. Высокая. Талия высокая. Блондинка. Естественная ли — не оценил. Скоро увидит, оценит. А глаза оценил сразу — озорные. Это хорошо. Это спокойнее. На озорство и приехал. Кожа — бархатная. На глаз. Наощупь, наверное, тоже. Надо проверить. Проверит.
Надя подошла к широкой своей тахте. Она не была, как больная, в каком-нибудь халате или ещё в каком-либо затрапезе. Белая красивая кофточка. Расстёгнутый ворот открывал глубокую дорожку между не худшими из грудей. Отчётливо без лифчика. Синие брюки. Он не понимал, из какого они материала. Кажется, это называлось джерси. Да и не важно. Важно, что они были на резинке. Поэтому она подняла руки к поясу. Завела с боков большие пальцы под резинку и одним движением с обеих сторон спустила сразу и брюки трусы. «Однако! Наверное. Если они там есть. Блондинка. — Подумал доктор и дальше вслух. — Ну, ложитесь».
Ну, что он мог сказать. Разумеется, всё было нормально. Шов в хорошем состоянии. Никакого вокруг него ни уплотнения, ни красноты. Весь живот тоже безболезненный. «Всё нормально, Надя». «Я так и думала. Ведь делали же вы. Остается только погладить и всё пройдёт?» «А разве ещё не прошло?» «Прошло. Прошло. До чего ж ты мне, доктор, нравишься». «Хм. Я старался. Наверное. Видно». «Так. Коньячку?». Коньячок стоял на маленьком столике в изголовье тахты. Бутылка открыта и на маленьком подносике несколько рюмок. Так что выпивание коньячка не вызвало дополнительных передвижений по квартире. Так, сидя на тахте с приспущенными брюками, но с подтянутыми трусиками, Надя лишь протянула руку к столику. Доктор перехватил её, а сам другой рукой произвёл все действия, необходимые для заполнения рюмок коньяком. Перехваченную руку не отпускал. Надя этому не противилась. Всё питье их счастливо удалось с помощью лишь одной свободной руки у каждого. Оказалось это не только возможно, но и удобно для всех последующих задач. Обоюдное согласие было, говоря сегодняшним языком, запрограммировано. А ещё более современно: консенсус был мгновенным, без лишних слов и потери времени. Ничего у Нади не болело ни на протяжении всей намеченной ею программы, да и всего вечера. В конце концов, как она сказала: он же делал! Эх, было бы что, а то пока не более чем простой аппендицит. Хотя он и объяснял потом Наде, что простых операций, как и болезней, не бывает.
Они лежали некоторое время молча. Надя взяла из-под подушки и передала ему полотенце. «Доктор, а ты женат? Давно?» «Спрашиваешь, давно ли, значит сама знаешь».
С Диной он познакомился в театре. «Дни Турбиных» был неожиданный подарок московской интеллигенции. Ещё в их среде было полно разговоров и воспоминаний старших об этом спектакле во МХАТе. А потом это стало чем-то полузапретным, о чём молодые знали лишь по рассказам. На всякий случай об этом рассказывали полушёпотом. Булгакова не издавали. Время вспышки тотального интереса к нему началось лишь с напечатания в журнале «Мастера и Маргариты». Когда в театре Станиславского поставили «Дни Турбиных», интеллигенция из молодых, наслышанная, ринулась доставать билеты. На всём протяжении советских лет дефицит чего бы то ни было являлся главным мотором движения вперёд, как для людских душ и голов, так и для смешной экономики, которой жила страна. Билеты на спектакль, так же трудно было достать, как и хорошую обувь, книгу, подписку на газету или апельсины, икру, даже хорошую рыбу, например, судака там, или щуку. Ефиму принёс два билета больной, которого он недавно оперировал. Это был вполне интеллигентный гонорар. Обычно приносили бутылки коньяков, женщинам цветы, конфеты. И то это называли взятками и визгливо писали в газетных фельетонах о стяжательских тенденциях среди врачей. Про деньги и говорить нечего. Билеты в театр! Дефицитный спектакль! Класс! Он хвалился качеством полученной взятки. Но дама, владевшая в те дни его душой, а скорее телом, не оценила величие подобного «побора», как иногда официально называли эти благодарственные подношения врачам. Ефим пошёл один и предложил свой лишний билет красивой девушке приблизительно его же возраста. Девушка спрашивала «лишний билетик», а он мгновенно оценил как её внешние качества, так и интеллигентский огонёк охотницы за хорошими спектаклями или книгами.