Любовник Большой Медведицы

Песецкий Сергей Михайлович

Жаба сидит в углу на нарах, обнял худыми руками колени и поет:

И вот собрались Будто на подбор: Она — проститутка, Он — карманный вор.

Фелициан Кропка кривится брезгливо. Всегда кривится, когда Жаба поет. У того репертуар сплошь блатняцкий, сальный и слезливый. Квалиньский лежит неподвижно на нарах и смотрит в потолок. Когда глаза закрывает, вовсе выглядит мертвецом.

А

Жаба не унимается:

Ее как проститутку По морде все бьют, Его же как вора В полицию ведут.

— Ох ты доля, доля моя! — вздыхает Буня.

Слез с нар — огромный, костистый, ужасающе худой — и зашлепал тяжелыми сапожищами по камере.

Темнеет. Из коридора доносятся шаги солдат и откуда-то из глубины — крики.

— В кость дают кому-то, — замечает Ян Сплондзенов.

— Давят, — подтверждает Жаба.

Зажигается лампа. В камере становится светлее — и веселей. Все оживляются. Даже Квалиньский встает, но из-за нехватки места на полу ходит по нарам. Только жид сидит мрачный в углу и молчит. Не принесли ему сегодня обеда, потому он голодный и грустный.

Стою у окна с Уменьским, мелинщиком из Койданова. Говорим про контрабандистов, про то, кто сейчас ходит в Советы, а кто — в Польшу. В камеру заходит «карнач» с несколькими красноармейцами. Минуту смотрит на нас, потом спрашивает: «Кто в город хочет ехать за мукой?»

— Я! — выскакивает вперед Лобов.

— Больно ты скорый, — бурчит «карнач».

Оглядел нас внимательно.

— Ну, ты давай! — ткнул пальцем в Бзика. — И ты, — показал на Буню. — Только хлеб зазря жрете.

Вышли из камеры.

Через два часа мы услышали на коридоре топот и проклятия. Двери камеры отворились и к нам втолкнули Буню, перепуганного донельзя. Долго стоял он на пороге, беспомощно свесив руки. Потом сказал:

— Ох ты, доля, доля!.. За что же над нами так издеваются?

Нас удивило, что Бзик не вернулся. Начали мы Буню расспрашивать. Узнали: Бзик с Буней и четырьмя солдатами поехали на тяжелом грузовике к армейским складам. Там закинули в кузов несколько десятков мешков муки и поехали обратно. У моста через Свислочь, на улице Веселой, Бзик соскочил и кинулся наутек к реке. Грузовик остановили, красноармейцы начали стрелять. Двое следом побежали. Но темно уже было, и Бзик сумел удрать. А Буню, когда привезли, отлупили — и в коридоре, и на лестнице. Солдаты говорили, помогал удрать.

Новость та сильно нас впечатлила. Сразу стали обсуждать Бзиково бегство. Все говорили, что давно знали про притворство. Врали они. Считали его настоящим безумцем и относились как к сумасшедшему.

— Эх, братцы, жаль, что меня не взяли! — пожаловался Лобов. — Я б тоже деру дал. Нет мне счастья, хлопцы! Сгнию тут.

А Жаба по-прежнему сидел в углу на нарах и тоненьким, визгливым, скрипучим голоском тянул:

Ах

ты, мать моя дорога! Зачем родила ты меня?

— А этот все скулит! — морщился Лобов.

— Не нравится — не слушай! — ответил Жаба и продолжил, подперев щеку ладонью, мотая влево-вправо головой.

Ночью не мог я заснуть. Жрали меня вши и клопы. Голод мучил, донимала лихорадка. Крепился только зыбкой надеждой: может, скоро переведут в ДОПР?

Слушал плеск и журчание талой воды, бегущей по водосточным трубам… Весна идет. Несет новую жизнь, пробуждает новые надежды. А у нас черно, грязно, голодно. Нас бросили в мерзкую, тесную клетку, и каждый час мы все мертвее в ней… Бзик — счастливец. Где-то он сейчас? Может, на мелине где сидит или пробирается полями и лесами под прикрытием темноты?

Заснул под самое утро.

Назавтра в полдень вызвали меня наверх. Под конвоем двух красноармейцев зашел в кабинет Недбальского. Следователь приказал стать у дверей, а сам вышел из комнаты. Вскоре вернулся. Вслед за ним — два красноармейца, штыки примкнуты к карабинам. Под их конвоем — понурый, чуть сгорбленный долговяз. Я сразу Гвоздя узнал.

Недбальский усадил нас напротив себя.

— Знаешь его? — спросил, показав на меня пальцем.

— Если он меня знает, то и я его знаю, а если он не знает, то и я не знаю!

— Ну ты, не мудри! — Недбальский топнул ногой. — Отвечай на вопрос!

— А ты мне не грози! Не боюсь тебя. Бабу свою лучше пугай!

— Знаешь его? — спросил Недбальский у меня, показав на Гвоздя пальцем.

— Знаю.

— Откуда?

— Наш хлопец, раковский.

— И я его знаю, — сказал, не ожидая вопроса, Гвоздь.

— Почему раньше того не сказал?

— Я не твой стукач! Может, — Гвоздь кивнул в мою сторону, — он не хотел, чтоб я его узнал?

Недбальский приказал конвою увести Гвоздя. Поздней я узнал: он сидит уже в ДОПРе, на очную ставку его привезли оттуда.

Через два дня устроили мне очную ставку и с Леней. Вызвали из камеры сразу после обеда. Когда вошел в кабинет Недбальского, Леня уже была там, сидела в кресле у следовательского стола. Ее конвой остался за дверями. Следователь разговаривал с ней, смеялся. Она выглядела вовсе не угнетенной и измученной. Хорошо выглядела. Было на ней черное пальто с большим меховым воротником, в руках — объемистый пакет.

Я вместе с конвоем задержался у дверей. Недбальский пару минут просматривал бумаги, потом кивнул.

— Иди сюда!

Я подошел к столу.

— Знаешь эту женщину?

— Так, знаю.

Недбальский сощурился, посмотрел на меня значительно. Леня, не такого не ожидавшая, посмотрела на меня удивленно.

— Откуда знаешь?

— Зашел к ней спросить дорогу, там меня и арестовали.

— А раньше был у нее?

— Нет.

— Может, знаешь чего про то, что она пункт для контрабандистов держала?

— Ничего не знаю. Вообще, она ж под самым Минском, а там пунктов нету! — вру, чтобы Лене легче было на ставке.