Любовник ее высочества
Шрифт:
– Лишь по дружбе, да и то после того, как вы ему отказывали неоднократно. И даже сейчас единственное, о чем он просил, – рассказать вам всю правду.
Какая же выдержка у этой женщины! Негодование сожгло остатки лицемерия, которые сестра Жанна вбила в Энни. Она потеряла всякий страх перед принцессой, ее больше не заботили в подобном случае правила хорошего тона, требующие говорить уклончиво и витиевато. Энни жестко произнесла:
– Вы пришли рассказать мне правду? Подтвердить то, что я и так знаю, – что вы с моим мужем сделали нашу клятву перед алтарем пустой насмешкой… притом в нашу брачную ночь! Или
Великая Мадемуазель возмущенно вскочила.
– Как вы посмели повернуться ко мне спиной? Женщины куда более значительные, чем вы, бывали наказаны за меньшее.
Слезы Энни мгновенно высохли. Она круто повернулась, чтобы бросить в лицо принцессе безжалостное обвинение:
– А как вы посмели явиться сюда и рассказывать мне, что вы с моим мужем возобновили свою «дружбу», как вы изящно это называете?
Лицо принцессы стало ледяной маской. Никто еще при дворе не говорил столь открыто о таких деликатных вещах; это было просто неприлично. Она метнула на дерзкую Корбей возмущенный испепеляющий взгляд, но тут же поняла, что юная герцогиня перешла грань, за которой действует запугивание. В конце концов, бедняжку никто не воспитывал. И она спасла принцессе жизнь. Достоинство прежде всего, его нужно соблюдать даже перед лицом подобных оскорблений.
Великая Мадемуазель опустилась в кресло, горькие складки у рта разгладились. После минутного молчания она заговорила:
– Филипп любит вас, Корбей, и так сильно, что отверг все мои притязания, несмотря на риск, которому подвергались его карьера и репутация. Он никогда не предавал ваших брачных клятв – во всяком случае, со мной, – она мрачно улыбнулась. – Не скажу, что я не пыталась заставить его сделать это, не далее как прошлой ночью. – Она покачала головой. – Вы полностью отвергли его, и все же он соблюдает верность.
Энни нахмурилась.
– И вы думаете, я поверю этому? Я, возможно, и наивна, но все же не совсем глупа.
Принцесса подалась вперед, горделиво выпрямившись, ее тон стал еще более властным:
– И я не настолько глупа, чтобы считать вас таковой! – Она вцепилась изящными ручками в подлокотники кресла. – Я пошла на значительные хлопоты и издержки, чтобы изучить все обстоятельства убийства ваших родителей. Я лично допросила одного из тех, кто принимал в нем участие. – Она слегка откинулась назад. – Филипп тогда был совсем ребенком. Мои сведения говорят, что он виделся со своим отцом, исключительно повинуясь сыновнему долгу, и крайне редко. Харкурт никогда бы не доверил ему ничего подобного, даже спустя многие годы. Они не любят друг друга.
Энни почувствовала, что в ее броне появляется трещина.
– Так говорит Филипп. Но я никогда не поверю, что он женился на мне, не зная моего происхождения.
Принцесса раздраженно похлопывала перчатками по руке.
– Какая теперь разница? – Ее ноздри презрительно затрепетали. – Какое же вы дитя, Корбей. Большинство девушек уже к пятнадцати годам вырастают из таких романтических понятий о браке.
– Разве так уж по-детски не хотеть, чтобы тебя использовали, чтобы тебе лгали, чтобы тебя предавали?
– Будьте реалисткой. Филипп отчаянно нуждался в деньгах.
Энни ничего не ответила. Она не знала, что ей говорить, что ей думать.
Великая Мадемуазель кинула обеспокоенный взгляд в окно и начала натягивать перчатки.
– Через какие-нибудь несколько часов уже будет светло. До этого мне надо быть в Сен-Форже, хотя бы ради вас. – Она встала. – Прошлого никому из нас не дано изменить, Корбей. Одно я поняла твердо – женщина моего положения не имеет права на счастье, но у вас есть шанс. Не пренебрегайте им – хотя бы ради своего ребенка. – Она с горечью пробормотала: – Вы, по крайней мере, можете иметь ребенка. За это стоит каждый день падать на колени и благодарить господа.
Энни повернулась спиной к огню. Внезапно она устала, устала гадать, что правда, а что – ловкая хитрость, устала от необходимости ворошить прошлое. И чувствовала себя испуганной – испуганной до смерти мыслью, что рассказанное принцессой может оказаться правдой.
За последние полгода Энни тысячи раз прикидывала, может ли быть, что ее муж каким-то образом невиновен во всем происшедшем. А теперь принцесса – безо всякой для себя выгоды – разыскала ее, чтобы сказать ей именно это. Но если Филипп был невиновен, как он сможет простить ее? Как он сможет когда-либо восстановить ту близость, которая объединила их в те драгоценные памятные ей дни в их домике на берегу?
Энни уцепилась за каминную решетку и, закрыв глаза, прислонилась головой к ее мраморной кромке.
– Уходите, пожалуйста. Оставьте меня одну. – Она слышала, что принцесса пошла к двери и неожиданно остановилась.
Следующие слова Великой Мадемуазель прозвучали вызывающе. Энни открыла глаза.
– Помните об одном, Корбей. – Их глаза встретились. – Как бы сильно ни любил вас Филипп, ни один мужчина не может всю жизнь быть верным воспоминаниям. – Она набросила капюшон своей накидки. – Если вы вновь совершите глупость, отвергнув его, я приму его с распростертыми объятиями. На этот раз ему от меня не убежать. Подумайте об этом, Корбей, когда придете в себя. – Она повернулась к двойным дверям библиотеки и скомандовала: – Откройте двери!
Двери тут же распахнулись, и она торжественно проплыла мимо Жака и Поля, стоявших со смущенно раскрасневшимися лицами.
Три недели спустя пасмурным утром Энни остановилась, выйдя из библиотеки. Она глубоко вздохнула и попыталась выбросить из головы всю унизительность интимного обследования, которому только что подверглась. На это она пошла ради ребенка, и теперь, к счастью, все позади.
Кивком головы она приказала Пьеру открыть дверь.
Когда она вошла в комнату, доктор встал. Он был невысокого роста, но, как большинство медиков, которых она встречала при дворе, преисполнен сознанием собственной значимости, столь же непомерным, сколь и ее огромный живот. Она опустилась в то самое кресло, в котором сидела в ночь, когда Великая Мадемуазель нанесла ей тот достопамятный визит.