Любовник из Северного Китая
Шрифт:
— А в Китае в таком случае говорят про демонические силы и злых духов.
— Все это одно и то же, мсье.
— Согласен, мадам.
Китаец устремляет на мать долгий взгляд, и ей становится страшно. Она спрашивает, в чем дело.
— Я бы хотел, чтобы вы мне сказали правду, мадам, о вашей дочери… Ваш сын когда-нибудь бил ее?
Испуганная мать тихонько стонет. Старший брат ничего не слышит. Мать в нерешительности долго смотрит на китайца:
— Нет, ее била я сама, мсье, потому что боялась, что он ее убьет — отвечает она
Китаец улыбается матери.
— Но ведь это он вас заставлял, ваш старший сын?
— … пожалуй, да… но все не так просто… я делала это из любви к нему, чтобы ему угодить… чтобы хотя бы изредка он чувствовал себя правым… понимаете…
Мать плачет. Старший сын наконец кое-что заметил. Подходит к ним. Останавливается в тот момент, когда китаец поднимает на него глаза. Мать не обращает на это внимания. Она шепотом спрашивает у китайца, рассказывала ли ему об этом девочка…
Китаец говорит, что нет, никогда, он догадался об этом только что, прямо здесь, но подозрения у него были давно, потому что чувствовал в девочке постоянную тревогу, она вела себя, как ребенок, который мучается детскими страхами, боялась всего: грозы, темноты, нищих, моря… китайцев — он улыбается матери — меня, всего.
Мать тихо плачет. Китаец смотрит на старшего сына, пытаясь объективно оценить его: красиво ли его лицо, заботится ли он о своем туалете, претендует ли на элегантность. Не отрывая от него взгляда, спрашивает у матери, какие именно слова употреблял тогда Пьер. Он говорил, отвечает мать, что девочку надо держать «в узде», чаще всего употреблял слово «пропащая», уверял, что, если они с матерью вместе ничего не будут делать, девочка совсем пропадет, потому что по доброй воле ни одному мужчине не откажет.
— Вы поверили ему, мадам?
— Я и сейчас ему верю, мсье. — Она смотрит на него. — А вы, мсье?
— Мадам, я верю в это с первого же дня. Как только увидел ее на пароме и полюбил ее.
Они улыбаются друг другу со слезами на глазах.
— Но даже совсем пропащую я все равно любил бы ее всю жизнь… И до каких пор длились эти побои?
— До того дня, когда Пауло обнаружил нас все троих запертыми в комнате. Он не вынес этого. Он бросился на него.
Ничего страшнее я в своей жизни не переживала, — добавляет мать.
— За которого из ваших сыновей вы тогда испугались, мадам? — совсем тихо выдыхает он.
Мать смотрит на китайца, встает, чтобы уйти, потом снова садится.
— Я прошу у вас прощения, — говорит китаец.
Мать берет себя в руки:
— Вы должны это знать, мсье, даже любовь к собаке — она священна. И у человека есть право, такое же священное, как и право жить, ни перед кем за это не оправдываться.
Китаец опускает глаза, он плачет. Говорит, что никогда не забудет: «даже к собаке»…
Девочка танцует с Чанхом. Разговаривает с ним шепотом:
— Скоро я дам тебе пятьсот пиастров для матери. Но матери ты их не
Чанх говорит, что сумеет это сделать:
— Да я и под страхом смерти ни слова Пьеру не скажу о деньгах. К тому же с тех пор, как он курит опиум, я сильнее его.
Продолжая танцевать, Чанх вдыхает аромат ее волос, целует ее, словно они одни. Никто не обращает на это внимания, ни ее семейство, ни китаец. Китаец смотрит, как девочка танцует с Чанхом без всякой ревности. Он вновь бредет, потерянный и одинокий, в бескрайних пространствах их неизбежной разлуки. Мать видит его страдания. Она очаровательна, говорит ему:
— Как же вы страдаете из-за моей дочери, мсье!
Старший брат на том же месте, где и был, возле танцплощадки. Он видит, что опасность миновала, китаец отвлекся:
— Китайская обезьяна! — громко говорит он.
Китаец улыбается матери.
— Да, мадам, я страдаю из-за нее так, что у меня не хватает на это сил.
Мать, опьяневшая, прелестная, плачет из-за китайца.
— Это должно быть ужасно, мсье, я вам верю… но как это любезно с вашей стороны, что вы разговариваете со мной о моей дочери с такой искренностью… Мы могли бы разговаривать с вами ночи напролет, не правда ли…
— Да, мадам, это правда. Мы бы разговаривали о ней и о вас. (Пауза.) Так ваш сын говорил, что ее нужно бить для ее же блага, и он в это верил, как вы думаете?
— Да, мсье. Я знаю, что это странно, но это так. И в этом я могу вам поклясться.
Китаец берет руку матери, целует ее.
— Возможно он тоже понял, что она в опасности, — говорит он.
Мать восхищена, плачет.
— Если бы вы знали, как ужасна жизнь, мсье… — говорит она.
Девочка и Чанх перестали танцевать.
— В конверте есть отдельный пакет, в нем двести пиастров для тебя.
Чанх удивлен:
— От него?
— Да, от него. Не пытайся понять.
Чанх молчит. Потом говорит:
— Я сохраню. На потом — уехать в Сиам.
Китаец сел за столик. Ему надо побыть одному. Он одинок в городе и в жизни. А в сердце — любовь к этой девочке, которая уедет и уже больше никогда не будет рядом с ним, рядом с его телом. Он в безысходном горе. И белая девочка это знает.
Она смотрит на него и впервые понимает, что между ними, между ним и ею всегда стояло одиночество, и это одиночество, китайское одиночество, как бы охраняло ее, оно было ее крепостью, возведенной с ним рядом. Точно так же, как и местом слияния их тел, их любви.
И уже тогда она понимала, что их история — это история большой любви.
Младший брат идет танцевать с метиской из бара, Чанх смотрит на Пауло: он танцует с удивительным изяществом. Пауло никогда не учился танцевать. Девочка говорит об этом Чанху, который этого не знал.