Любовные доказательства
Шрифт:
Ну, не знаю, как было на самом деле, жили ли там эти счастливые немцы, но счастливые эстонцы жили — я это знаю точно. Они насадили вокруг дома огромный фруктовый сад, где властвовали разноцветные и разномастные смородиновые кусты, перебиваемые зарослями крыжовника, верховодили яблони, оттесняя робкие вишневые и сливовые деревья, и лишь небольшой участок был отдан под картофельные посадки, грядки с овощами и парник. Зато уж тут росло все: и свекла, и капуста, и морковка, и кабачки, и укроп с петрушкой, и даже горох.
Хозяева кормились от своих угодий — часть набивали в подвал, а остальное продавали на Троицком
И получилось, что назначила Марья Ефимовна за дом весьма даже солидную цену — на всю жизнь этих денег хватит, а как пришел срок продавать, то деньги эти обратились в прах. Можно было бы ей, конечно, тут же и повысить первоначальную названную стоимость, но она чего-то вдруг испугалась: сон ей, что ли, приснился, кажется, чуть ли не саму Матерь Божию она увидела, а та ей сказала что-то вроде того, чтобы она «покупателя не обижала». А этим покупателем, сподобившимся такого чудесного покровительства, и была я.
Дом, хоть и был некогда построен «на века», с пятью печками, с округлыми углами, хранившими тепло, а все же начал понемногу приходить в упадок — видимо, он так пропитался духом прежних хозяев, что и решил стареть вместе с ними: крыша у него подтекала, штукатурка пообвалилась, а стены кое-где стали давать трещины. А кроме того — второй этаж, по-видимому, предназначавшийся для наследников, так и остался недостроенным: окна были забиты досками, а стены ощеривались щепой и даже сучками.
И сад, дивный плодоносящий сад, нуждался в уходе! Я, конечно, приезжала по весне полоть грядки и сажать картошку, но — увы! увы! Надо было и окапывать деревья, и подрезать кусты, и травить улиток, и собирать щедрый урожай… А кто это будет делать, кто?
И тут появилась Шурка. Вроде бы и старуха, а бойкая, шустрая — не ходит, а бегает. Тощая, а изящная. Одежда бедная, но какая-то миленькая: пальтецо синее в белый мелкий цветочек, платочек невесомый, тоненький. Кривая на один глаз, а радостная: что-то такое в ней светит, свечечка какая-то горит и через единственный глаз лицо освещает.
Вот она — русская женщина: вроде и измученная, и униженная, и нищая, а все эта тайная радость в ней живет, плещется внутри, как серебряная водичка на блюдечке. Отчего она, эта радость, — Бог весть, безотчетна, беспричинна… Но в этом и особенное обаяние русских женщин. Иностранцы это очень хорошо чувствуют — в их женщинах если и есть радость, то она объяснима, внятна и описуема — она «от сих до сих»: мужик ей подарок купил, деньги ей положили на счет в банке, карьера удачно движется, уик-эндприближается, на завтра патинамечено: словом, удача.
А у наших — никакой такой удачи, просто — солнышко выглянуло, птичка запела,
Я помню еще в моем детстве была в Литературке возмущенная статья напечатана о том, как Ален Делон, приезжавший в Москву, зашел в нашу галантерею и был настолько потрясен выставленным там женским нижним бельем — особенно его поразили трико до самых колен и с начесом — и грязно-розовые, и канареечно-желтые, и цвета морской волны, а также всякие пуленепробиваемые бюстгальтеры и мощные атласные грации с уродливыми резинками для чулок, — что он скупил все это богатство и потом выставил в Париже на всеобщее обозрение, снабдив это все вопрошанием: как можно любить женщину, которая носит ТАКОЕ?
Ах, глупец, бывший красавчик, а ныне одутловатый, покинутый неверным Эросом простачок, — да разве это важно? Нет, но эти играющие золотые рыбки на дне зрачков, но этот поющий шмель радости — где-то там, в солнечном сплетении, повторяю — радость, светящаяся тайная радость, источающая свой особенный запах, аромат и даже цвет, — вот, вот в чем все дело, и суть, и секрет. Я, между прочим, это говорю бескорыстно — сама я никогда не носила ни этих ужасных трико, ни рейтузов: бегала по снегу в тоненьких колготках, в шубке на рыбьем меху и без шапки — всех в этом перещеголяла; всю жизнь расплачиваюсь — всегда мерзну, ежусь, колотун меня бьет, зуб на зуб не попадает, а все — нараспашку, с непокрытою головой, трусцой, мелкими перебежками. Искусил меня все-таки Ален Делон!.. Ну ладно. Итак, тайная радость.
Нет, ну не у всех, конечно. Есть такие русские женщины — ого-го: какой там еще лиловый цветочек, какая еще музыка… И запах там с ароматом — не приведи Господь. Но Шурка была именно из этих, с тайным сиянием.
— Буду за твоим садом ухаживать, — стояла передо мной, улыбалась, чуть покачивалась, как будто пританцовывая, склонила голову набок, словно мелодию какую слушала, — я тут еще и при Марье Ефимовне трудилась, помогала ей, сад знаю, как свой собственный. Даже и помидоры мои до сих пор еще в ее парнике. А живу я поблизости, совсем рядом.
Ну и стала эта Шурка мне своей — домоправительница, садовница-огородница. Ничего я такого хозяйственного в доме не делала, прежде чем не спросить Шурку.
— Шурка, я вот хочу дрова складывать под лестницу, чтобы они были в доме зимой и чтобы не тащить их каждый раз из сарая по морозу…
Шурка кивнула, словно радуясь такому решению.
— Ой, посмотри, а тут под лестницей и тайничок…
— Коньячок, — одобрительно произнесла она, не расслышав.
— Какой еще коньячок? — рассмеялась я.
Она тоже расхохоталась.
— Что, может, коньячку хочешь, у меня есть, давай по рюмочке — для куражу, в честь окончания поста?
— Ну, давай!
Налила я в две маленькие рюмочки, а Шурка не пьет, а так только — губки мочит, улыбается, глазком косится. Все ей в диковинку, любопытная! Принимает все с благодарностью. Вся готова для праздника, как мудрая дева из евангельской притчи: и светильник, и масло всегда при ней. Словно вот крикнут как-нибудь в полночь: «Пробуждайся, Шурка, выходи встречать Небесного Жениха», она вскочит: «Я и не спала, вон и светильник у меня горит не гаснет» и побежит легкими ногами навстречу Ему.