Любовный хлеб

Миллей Эдна Сент-Винсент

«Пока не выкурена сигарета…»

Пока не выкурена сигарета, Пока в короткий миг перед концом С окурка пепел падает клубком, Пока, вытягиваясь в круге света, Перед камином пляшет тень-комета, На стенах в странном ритме шутовском, Встает твой образ, кажущийся сном, И я снимаю с памяти запреты. Миг — и мечта развеялась, прощай! Забудутся твои лицо и взгляд, Улыбка, вспоминай — не вспоминай. И лишь слова твои во мне звучат. Но этот миг осветит неба край, Когда угаснет дней твоих закат.

Надгробная надпись

Знай, живущий всем на горе, Тонущий в житейском море, Ты, с судьбой в извечном споре, Для

которого мечты Денег, страсти, красоты Безнадежны и пусты, Если грозы застят очи, Если жить тебе нет мочи, Жизнь погибели жесточе — Знай: судьбы не одолеть, Если хочешь ты и впредь, Мне завидуя, скорбеть, Скинь и дай мне плащ изгоя, Облекись над сей плитою В саван вечного покоя!

Впервые услышала жаворонка

Не знала, что он сродни земле, не видела, как он взлетел. Откуда мне было знать, что его гнездо — борозда, Что его крыло, не знающее касанья, Как сердце земли, — родственно теплому плугу труда Весенней ранью? Услышав трель, я, вздрогнув, дыхание перевела — С неба неумолимо песня, словно стрела, Вонзилась в меня. Так смотрела я в небосвод, Что голова закружилась… Стрелы трелей разят Мою грудь без щита и не знают преград. А певец между мною и солнцем все пел: Песня не иссякала, прерывать ее он не хотел. Я крикнула: «Нет в тебе жалости, строгий напев!» Эти стрелы — как быстры они! Или то ангелы одолели меня в бою? Застали врасплох — и ни деревца в этом раю! Крикнула — и вот он, жаворонок, Канул в солнечное изобилье, Звенящий атом в тихой голубизне, Птаха, что утром пробует голос и крылья! Я жаворонка заново нарекла, Будто открылась вещая истина мне: «Ликующий Дух!» Под стрелами, пущенными божеством, Я рухнула наземь в цветы, розовые, чужие, Окропляя их детские лица слез моих спорым дождем.

Концерт

Нет, я пойду одна. Тотчас после концерта вернусь. Да, да, я люблю тебя. Окончится в десять — не позже. Почему я иду без тебя? Слишком любишь меня и, боюсь, Мне мелодию застить можешь. Если пойду одна, В скромной, неброской одежде, Мое тело в кресле умрет, А над головой вспыхнет пламя, Превысит мой разум сполна, И увидит, зловеще смеясь, Расчетливые маневры Армий, не помнящих родины, У городских ворот; Шлют воины копья со стен городских Туда, где песенный гул не затих, Где ни одна из женщин не ждет! Армии, беспристрастья оплот, Вашей мерной поступи внемлю — Тех, кто к солнцу стремится и мечет Златоверхие копья на землю! Впереди — знаменосец серебряный: На знамени сталь спеклась с молоком — След обескровленной раны, Едва исцеленной мечом! Ты и я — мы с тобой непричастны музыке, Мы в ней не замкнемся влюбленно; В музыке, как в филигранной оправе, Не дам нам пребыть упоенно, Взявшись за руки, и улыбаться. Полно, ступай же, слышишь! Я вернусь к тебе, милый, поверь, И буду такой же, как теперь, Только ростом повыше.

Женщина поет на опушке леса

Я — только гадалка. Как мне не лгать? Священником был мой отец, а прокаженной — мать. Качелями было распятье, а зыбкой — морская волна. Крестила меня бесовская сила — кто, как не она? Духовные песни я звонко пою: Так близко крестили меня к алтарю! Играла я в детстве с ужом и лягушкой — Ей камушек донный служил погремушкой. Венок травяной я видела, кстати, Что русалка сплела своему дитяти, А также сполохи речного огня, Что феи зажгли — жаль, что не для меня… Когда все пройдет и все разъяснится, Я стану монашкой, я стану блудницей. Сквозь речные кусты туманным днем Отец мой к нам шлепал почти босиком, Чтоб я не умерла в одночасье, молясь, Стеная, что я рождена в поздний час! А мама святого отца привечала На корточках, лик его сердцем вбирала, А мы с ней на мшистом прибрежье резвились — Не тем богам, что священник, молились. Учил он меня латыни постылой И грекам древним… Ох, тяжко мне было! Священник уйдет — мы славили ересь И тешили дьявола — он ждал, ощерясь. Ни зелени, ни цветов не видала, Кроме

канав, пока взрослой не стала. От мамы — шлепок, от отца — наставленье. Какое же это было мученье! Чадо священника и прокаженной, Такой я выросла — тварью бессонной!

Юной девушке

Умолкла ты; слезинки прозрачные застыли, Как радуга, на темных ресницах — ну и что ж? Ужель девичью грусть излить нельзя иначе, Чем плача в темноте, покуда не уснешь? Когда в душе твоей опять проглянет солнце, Боюсь я, что ты плакать разучишься совсем И засветло уснешь, и навсегда утратишь Сиянье на ресницах, что слезы дарят всем. Я не хочу, чтоб веки набрякли от рыданий У вас, глаза прекрасные; обрызгайте чуть-чуть Ладонь, к лицу прижатую; на тонкой платья ткани Оставьте капли слез — ведь их легко смахнуть. Я наблюдала, как ты смаргиваешь слезы, И вспоминала лица, что ветер мне пригнал — Смеющиеся лица, красивые и гордые… Но самые чудесные — не те, кто слез не знал!

«Оплетенное злом и добром, как только способно сердце…»

Оплетенное злом и добром, как только способно сердце Спокойно, размеренно биться? Оно, как мотор на холостых оборотах, в механизм вселяет разброд: Кисть становится зеленоватой, а кое-где иссиня-желтой, Ведь пульс перебои дает Вслед за каждым сердечным толчком. Или, не пожелав повториться В ярких битвах, которым уже не сбыться, Отчаявшись, сердце идет к концу, А тепловатая кровь, лениво от усталого сердца отхлынув, Не дойдя ни до кисти, ни до виска, Образует заливы, пока На миг не замрет, пока бледность не подступит к лицу, Пока между диастолой и систолой не исчезнет граница.

Философ

Кто ты таков, что я, стремясь К тебе, ночей не сплю? Зачем из-за тебя и днем И ночью слезы лью? Кто ты таков, что, по тебе Томясь, я ветра шум Все слушаю лицом к стене, В плену тяжелых дум? Есть люди похрабрей тебя И, верно, подобрей: Кто ты таков, что ты один Всегда в душе моей? Что женский разум неказист, Вам всякий подтвердит… Кто я такая, что в любви Мне высший смысл открыт?..

Изгнанница

Ища, отчего печалится сердце, Я постигла, о чем грущу: Речи людские невмочь мне слушать; Город постыл мне. К морю хочу! Хочу я волны соленую сладость И ветер морской опять ощутить; Пусть будет то грохот, то шелест прибоя — Гул его никогда не избыть. А раньше, за мой палисад цепляясь, Душистый горошек остовы нес По кромке земли и зимнего моря… Тогда мне, конечно, легче жилось. А раньше на волны взбиралась утром, Под вечер из туфель песок трясла. Сейчас я — пленница зданий-громадин. От шума, от света жизнь не мила! Услышать бы снова, как стонут сваи — Над ними ветром корежит причал; Увидеть бы груз грохочущих бочек, Запруду, что частокол ограждал; Увидеть бы снова коросту ракушек, Наросшую на обломках судов, Услышать бы крики голодных чаек, Кружащих над пеной морских валов; Почуять бы снова качку хибарки В час, когда наступает отлив, Понять, что вздымается пресная влага, Страшиться сирены, глаза закрыв… Боже, каким это было бы счастьем — Вновь очутиться в родных краях, На Мэнском прибрежье толк понимая В судах, в ракушках и в якорях! А стало все это таким несчастьем! Здесь мне счастья не знать никогда. Без моря я прожила так долго — Была бы рядом морская вода!..

«Сердце голодное жаждет того…»

Сердце голодное жаждет того, Что приелось сытым сердцам. Красоту и добро я из ничего Добуду и сердцу отдам. Ненасытна его нужда, Ибо сердце растет всегда. Когда оскудеет моя душа, Утолит свой голод сполна, Быть может, я не дам и гроша За землю — на что мне она? Не стану бродить под ночным дождем, Запах травы различая в нем…