Любой ценой

Горшков Валерий Сергеевич

– Очень любопытно, – на лице Шальке промелькнула тень удивления. – Продолжайте. Меня интригует ваш бред. И от кого письмо, позвольте узнать?

– От очень важной персоны, которая вам хорошо известна, господин генерал. Мы можем в этих стенах говорить совершенно свободно, не опасаясь, что наш разговор будет услышан?

– Да, можем, – кивнул эсэсовец. – Так кто вас послал, Вайс? Имя. И для начала неплохо было бы взглянуть на само письмо.

– Мой хозяин – ваш друг, адмирал Канарис, – выдержав эффектную паузу и чуть понизив голос, произнес Охотник. – Я понимаю, что это звучит невероятно. Особенно после того, как три года назад весь мир узнал о казни заговорщиков, во Флоссенбурге. Однако, уверяю вас, господин генерал, это не шутка. И не бред. Адмирал Канарис жив. Здоров. Окружен преданными людьми, в число которых вхожу и я. В данный момент он

находится даже ближе, чем вы можете себе это представить. После двух лет небытия он решил воскреснуть. И первым хочет увидеться с вами, причем как можно скорее. Вот, возьмите. Остальное из-за соображений безопасности я уполномочен передать вам на словах…

Ярослав достал из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Шальке. Тот, чуть помедлив, взял письмо едва заметно дрогнувшей рукой, развернул и прочитал выведенные размашистым, но четким почерком, с характерными завитками, строки. В кабинетах спецотдела ГРУ умели мастерски имитировать любой почерк.

«Дорогой друг! Я рад сообщить вам, что со мной все в полном порядке. Рядом верные люди, на которых я могу положиться в любой ситуации. Я полон сил и уверенности в будущем и рассчитываю на вашу поддержку. До скорой встречи. К.»

Шальке перечитал письмо пять раз, затем опустил лист и посмотрел на Охотника. От его былого самообладания не осталось и следа. Черные, как уголь, зрачки, лихорадочно метались. Генерал не мог произнести ни слова – так неожиданно и невероятно оказалось известие о воскрешении друга.

– Господин адмирал сказал, что вы должны узнать его почерк, – спокойно сказал Охотник. – Однако он отлично понимал, что этого слишком мало для стопроцентного доказательства. Поэтому на словах господин адмирал просил передать вам следующее: во время вашей последней встречи, которая состоялась в Берлине, ночью, за девять дней до его ареста, и которая проходила в старом особняке на Блюменштрассе, принадлежащем адвокату Андреасу Хиллебрандту, вы очень лестно отозвались о своей последней любовнице, фрау Габи. Вы сказали буквально следующее: «У этой сумасшедшей девочки так сильно горит и хлюпает между ног, словно ей вначале залили туда целую банку масла, а после заткнули щелку вывернутым наизнанку красным перцем. Вот уже неделю я чувствую себя мальчиком, изнасилованным похотливой учительницей. У меня не осталось сил. Она не хочет любви, только когда спит, все остальное время смотрит на меня горящими глазами и трется, как кошка. Ее особенно сильно возбуждает игра со смертью. Во время последнего авианалета, когда бомба взорвалась особенно близко и в окнах задрожали стекла, она испытала такое наслаждение, что закричала так громко, словно ее ранило. А потом, сжав мою поясницу ногами и царапая спину до крови, билась подо мной в конвульсиях еще целую минуту…» В особняке в ту ночь никого, кроме вас и господина адмирала, не было. И никто, кроме господина Канариса, не мог этого слышать и пересказать, слово в слово…

Охотник замолчал, дав возможность Шальке переварить услышанное, а затем, вполне удовлетворенный выражением, которое без труда читалось на лице хозяина Вервольфштадта, продолжил:

– Я стал членом братства уже в конце войны. В августе сорок четвертого, когда союзники высадились во Франции. Нам даже не довелось участвовать в торжественном параде. И у меня нет татуировки под левой подмышкой. Комендант лагеря в Дахау сказал, что она нам не понадобится, потому что на фронт мы уже не попадем. В апреле сорок пятого года, когда группу офицеров во главе с адмиралом Канарисом арестовали за измену фюреру и отправили в Флоссенбургский лагерь, нас специально отрядили для исполнения приговора, меня и еще дюжину солдат. Я только что получил звание штабс-сержанта. Мне и еще двум солдатам, которые тоже искренне считали господина адмирала патриотом, удалось, рискуя жизнями, спасти его от казни. Накануне расстрела его переодели в форму рядового и спрятали в котельной. Его же форму нацепили на мертвеца, умершего ночью в камере. Чтобы его нельзя было узнать, лицо обезобразили, превратив в кровавые лохмотья… Наутро мы расстреляли пятерых офицеров и сожгли их тела вместе с шестым, чужим, трупом. Затем мы сожгли все документы по лагерю. А через сутки пришел приказ гнать всех уцелевших заключенных на север. Тогда мы вывели адмирала за территорию лагеря, дали немного еды, и он ушел. Совершенно один… Еще через день, во время марша, мы услышали, что фюрер покончил с собой. Тогда офицеры струсили и разбежались кто куда. Мы, сержанты, не смогли их удержать.

Расстреляли трех, но и только… Сопротивляться дальше не имело смысла. Янки уже перекрыли дороги… Тогда мы бросили заключенных и решили выбраться самостоятельно. У меня был автомат. Я остановил на дороге какого-то деда, забрал у него одежду, велосипед… В конце концов мне повезло. Блуждая целых два месяца, постоянно прячась, я сумел добраться до Швейцарии и спрятаться у дальних родственников по линии матери. Выправил новые документы, на имя Ганса Розенберга. Именно там, год спустя, меня и нашел человек, принесший весточку от господина адмирала. Он знал, где меня искать. Прощаясь, я назвал адмиралу Канарису адрес, по которому, если все сложится удачно, меня можно будет отыскать после войны. Это было нетрудно. Ведь больше мне некуда было идти, совсем… Так я оказался сначала в Португалии, а затем здесь – в Южной Америке. В одном из государств на севере континента. Среди близких к господину адмиралу людей. Нас, посвященных в его тайну, всего семеро, но каждый стоит десяти. Поверьте, господин генерал. Мне, правда, повезло меньше остальных. Я сильно попортил ногу в автомобильной аварии. Так что солдат из меня теперь никудышный. Но для роли курьера вполне сгодился, как видите…

Судя по выражению лица и некоторым другим визуальным признанкам, произнесенный Охотником монолог показался Шальке убедительным. Он заметно успокоился, вновь став прежним – холодным и надменным вершителем чужих судеб. Встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Затем постоял у окна, глядя из-за легкой занавески на стоящий на взлетной полосе самолет. Затем вдруг резко обернулся, жестко вгрызся глазами в Охотника и скомандовал:

– Встать, сержант!!!

Ярослав отреагировал стремительно, как и положено эсэсовцу, для которого жесткая дисциплина – это основа основ, и застыл перед генералом, вытянувшись по стойке «смирно».

– Допустим, Вайс, вы не участвовали в торжественном марше и не имеете татуировки. Но кинжал вы получили?

– Да, господин генерал.

– Какие слова на нем? Отвечать, быстро!

– «Кровь и честь», господин генерал.

– Какую подготовку вы прошли в Дахау? Быстрее!

– Полную военную подготовку и политико-идеологическую.

– Вы знаете наши песни?

– Да, господин генерал. Это входило в обязательную программу.

– Как называется книга маршевых песен, где есть «Хорст Вессель»?

– «Время борьбы для нации», господин генерал.

– Где находится тренировочный лагерь Дахау?

– Недалеко от Мюнхена, господин генерал.

– Точнее!

– В десяти километрах к северу от города. В двух милях от концлагеря с таким же названием.

– Какая у вас была форма?

– Серо-зеленый мундир и галифе, высокие сапоги, черные нашивки на воротнике, звание на левом погоне, черный кожаный пояс и пряжка из сплава меди, олова и цинка.

– Что изображено на пряжке?

– Свастика, окруженная словами «Моя честь – моя верность», господин генерал.

– Расскажите о Флоссенбургском лагере, Вайс. Где он находился?

– На самой границе Баварии и Тюрингии, господин генерал.

– Когда его открыли?

– В сорок третьем, господин генерал.

– Размеры лагеря?

– Триста на триста метров. Девятнадцать сторожевых вышек с тяжелыми ручными пулеметами. Плац для проверки сто двадцать на сто сорок метров.

– Дальше! Строения?

– Двадцать три… нет, двадцать четыре барака, кухня для заключенных, умывальня, больничка и три мастерских.

– А для охраны?

– Два барака, магазин и бордель. Заправляла в нем Толстая Марго.

– Куда девали трупы?

– За оградой был крематорий. К нему вел подземный ход.

– Чем занимались заключенные?

– Работали в гранитных каменоломнях, господин генерал.

– Где они находились?

– Тоже за оградой лагеря, господин генерал. Каменоломня была ограждена проволокой и вышками.

– Сколько в лагере было народа, когда туда перевели адмирала Канариса и других офицеров с ним?

– Примерно шестнадцать тысяч, господин генерал.

– Где располагалась комендантская?

– За оградой, на склоне холма, господин генерал.

– Кто был комендантом?

– В то время, пока я находился во Флоссенбурге, сначала майор СС Карл Кегель. Затем его сменил подполковник СС Макс Кунстлер.

– Какой номер был у политотдела?

– Два, господин генерал.

– Каковы были его обязанности?

– Следить за особым режимом содержания для некоторых узников, господин генерал.