Любожид
Шрифт:
К черту! Который час? Нужно мчаться в австрийское посольство, там закрывают через восемь минут! А потом – в банк, менять 136 рублей на 90 долларов – максимум денег, которые разрешают вывозить евреям из этой страны. А потом…
Но по странному порыву души Рубинчик через минуту после выхода из голландского посольства тормознул свой «жигуленок» не у австрийского посольства, а возле нового телеграфа на Арбатской площади. Бросив машину под знаком «Стоянка запрещена», он быстро вошел в зал междугородной телефонной связи, шагнул в одну из свободных телефонных будок и, опустив в автомат пятнадцать копеек, решительно набрал код Мытищ и номер, который он так старательно пытался забыть все эти семь месяцев.
– Горсуд! – сказали на том конце провода.
– Варю
– Я слушаю… – Женский голос на том конце провода как-то обмер и осел, и Рубинчик тут же понял – она ждала его.
– Варенька, это Рубин Лев Михайлович. Здравствуйте.
Глава 13
Язычница, мытищинская княжна
Нельзя молчать, когда общеочевидной стала чрезвычайно возросшая опасность со стороны организованных сил широкого сионизма и сатанизма… Неверие и сомнение относительно всех духовных и национальных ценностей, космополитизм, распространение разврата и пьянства, чрезвычайное умножение абортов, забвение и небрежность в исполнении своего семейного, родительского, патриотического долга, лицемерство, предательство, ложь, стяжательство и другие пороки – вот чем стараются они растлить наш народ и все человечество.
Очень характерен чувственно-эротический культ Девы Марии у средневековых мужчин и такой же культ Христа у средневековых женщин…
И вот она лежит перед ним – длинное, тонкое, юное тело в лунном свете через окно. Прямые светлые волосы разметались по ее голой спине, зацелованные припухшие губы открыты, белые руки обняли подушку, а линия спины долгим и мягким изгибом проседает к узкой талии и затем круто поднимается к бедрам и снова плавно уходит вниз – к длинным, прямым и голым ногам. Спит. Ее нежное детское лицо успокоилось, а ее огромные иконно-синие глаза уже не выжигают его укором, слезами и мольбой.
Рубинчик сидел у кровати и смотрел на Варю в душевной панике. Господи, он даже представить не мог, что его любят так! Ну, были влюбленные в него девочки – краснели или бледнели при встрече, покорно, как зачарованные, приходили к нему в гостиницу и плакали при расставании. Но чтобы так, с такой безутешностью и с таким надрывом? И дернул его черт сказать ей честно, что он уезжает насовсем! Ведь такой легкий, праздничный и красивый мог состояться вечер! Он отвез ее в Тарасовку, крошечную станцию по Ярославской дороге, в маленький грузинский ресторан Амирана Ильича, где в задней комнате, о которой знают только избранные, вас обслуживают совсем иначе, чем в главном зале. Здесь вам не дают меню и не спрашивают, что вы будете есть. Нет, здесь вас встречают так, как встречают гостей только в Грузии – ставят на стол все, что есть в доме, полное меню: свежайшие овощи, зелень, сациви, сулугуни, цыплята табака, куриные потроха, шашлыки по-карски, лаваш, домашнее грузинское вино…
И они ели и выпивали, говорили о каких-то пустяках и о суде, в котором Варя работала секретарем и стенографисткой. Рубинчик излагал ей свои идеи о причинах подростковой преступности, связанной с ростом алкоголизма родителей и распада семей. Год назад он написал об этом серию громких статей, именно тогда, собирая материал, он и наткнулся на эту Варю в мытищинском суде, и она здорово помогала ему своими записями. Конечно, после этого она прочитала все его статьи («Вообще все!» – сказала она), а теперь в ресторане слушала его завороженно и тихо, сияя своими бездонными глазами древнерусской княжны. А потом они поехали к ней домой, и он обнял ее в машине, и она тут же прильнула к нему – вся, всей своей длинной и тонкой фигурой. И все было ясно, и не было сомнений в том, что это будет волшебный вечер с головокружительной сладостью первого обладания. И не в казенной обстановке какой-нибудь
Но именно тут, среди домашнего уюта, Рубинчик сам все испортил. Поставив какую-то пластинку на рижский проигрыватель «Весна», открыв принесенную из ресторана бутылку «Советского шампанского» и разлив его по бокалам, он расслабленно вздохнул и сказал, глядя в доверчиво-влюбленные Варины глаза:
– Детка моя, пожелай мне удачи!
И что-то лишнее, не в масть, вырвалось при этом его голосом, и Варя испугалась, спросила:
– А что с вами?
– Нет, ничего. Просто… Ну, я не мог сказать тебе по телефону… Но… Я уезжаю не в командировку. Я уезжаю совсем.
И тут это случилось.
Наверно, с минуту она смотрела на него все расширяющимися и словно умирающими глазами, а потом вдруг упала – буквально рухнула на пол. В обморок.
Он испугался смертельно – он в жизни не видел такого.
– Варя! Варя! Что с тобой? Боже мой! – Он стал на колени, поднял ее голову и оглянулся, вспомнив, что нужен, наверное, нашатырь, вода. Но ничего не было рядом, и он дотянулся рукой до стола, до бокала и плеснул ей в лицо холодным шампанским.
Она открыла глаза, но в них не было зрачков. Это было ужасно, хуже, чем в фильмах ужасов, – ее глаза без зрачков, и это длилось несколько длинных секунд, может быть, полминуты, пока ее зрачки стали выплывать откуда-то сверху, из-подо лба.
– Варя! Варя! – Он тряс ее голову, плечи. А идиотская музыка – Сен-Санс, что ли? – продолжала играть.
Но вот Варя остановила на нем свои глаза и тут же резко, рывком обняла его за шею, стиснула с какой-то дикой, истерической силой и разрыдалась:
– Нет! Пожалуйста! Нет! Не уезжайте! Я люблю вас! Боже мой! Вы там погибнете! Не уезжайте, я умоляю вас!…
Ее слезы текли по его лицу, он почти задыхался в тисках ее рук и просил:
– Подожди! Отпусти! Варя!
Она выпустила его так же неожиданно, как обняла, и даже не просто выпустила, а оттолкнула от себя и тут же, не вставая, на коленях и на руках, как зверек, отползла от него в угол комнаты и зарыдала там в полный голос, раскачиваясь из стороны в сторону, подвывая, как над могилой, и выкрикивала бессвязные слова:
– Нет!… Я не буду жить!… Не буду… Я люблю вас!… Я знаю, что вы женаты… Я ничего не просила и не звонила вам… Но я знала, что вы есть, рядом, в Москве… Но теперь – нет, я не буду.
Он не знал, что ему делать. Он выключил проигрыватель, принес с кухни воду в стакане и попробовал поднять Варю с пола:
– Перестань, Варя… Подожди… Но я же не умер в конце концов!… Выпей воды!…
– Лучше бы вы умерли! Нет, лучше бы я умерла! – закричала она, и он подумал с досадой, что это уже пошло, нелепо и выспренно, как в романах какой-нибудь Чарской.
Но и уйти невозможно – как он может уйти, оставив ее, рыдающую, на полу, в истерике, словно действительно над его могилой?
– Варя… – Он стал перед ней на колени и попробовал обнять. Но она забилась у него в руках:
– Нет, нет! Не жалейте меня! Я умру! Я хочу умереть!
– Варя! – Все-таки ему удалось зажать ее руки своими локтями, взять в ладони ее мокрое от слез лицо, удержать его и поцеловать ее в губы.
Она замычала, вырываясь, но он не выпускал ее губ и не давал свободы ее рукам, которые продолжали отталкивать его все с той же истерической силой. И только после долгой, минутной, наверно, борьбы он почувствовал, что ее сопротивление слабеет, что она начала обмякать и оттаивать в его руках. Он продолжал целовать ее – в мокрые глаза, в губы, снова в глаза. Она не отвечала на его поцелуи, но уже и не отталкивала его. Истерика остывала в ней, ее тело расслабилось, безучастное к его поцелуям и словам. Только плач – тихий, как у ребенка, – продолжал душить ее и вдруг перешел в икоту.