Любожид
Шрифт:
Осмелев, Рубинчик стал нежно раздвигать мягкую поросль перед собой и укладывать ее по обе стороны бутона, а затем – с той осторожностью, с какой подносят руку к огню, приблизил к этому бутону свои губы.
Но при первом касании его губ Варя схватила его голову в ладони и попыталась оторвать от себя, говоря с внезапной хрипотцой:
– Нет! Не нужно! Не делайте этого!
Он, конечно, тут же перехватил ее руки, стиснул их до боли и приказал властно, как всегда:
– Тихо! Забудь все на свете! Слушай только себя! И молчи!
И осторожно
Тихое чудо, которое можно увидеть только в кино, случилось перед его изумленными глазами.
Бутон проснулся. Хотя это было малое, крохотное движение, но оно было настолько зримо и очевидно, что Рубинчик буквально затаил дыхание, ожидая, что – как в кино – лепестки бутона сейчас сами развернутся и поднимутся, будто у тюльпана.
Однако никакого движения больше не произошло. Так ребенок, которого поцеловали во сне, может шевельнуться, вздохнуть и снова уйти в мягкий и покойный сон с цветными сновидениями.
Рубинчик – с ознобом в душе и почти не дыша – опять коснулся языком этих закрытых лепестков бутона. Потом – еще раз. И еще.
И тогда чудо продолжилось.
Так восточный факир своей волшебной флейтой поднимает в цирке змею.
Так в мультфильме открываются лепестки «Аленького цветочка».
Так первый зеленый лист разворачивается весной на молодой яблоне.
После каждого прикосновения его языка и губ чувственные, заспанные лепестки Вариного бутона медленно приоткрывались в такт плывущему из гостиной «Болеро» Равеля. Они наполнялись жизнью, плотью, цветом и соками вожделения.
Рубинчик хохотал и ликовал в душе. Он ощущал себя магом, факиром, Диснеем, Мичуриным и Казановой одновременно. Он стал играть с этим бутоном, он щекотал языком открывающиеся створки, он подлизывал их, дразнил касанием губ и погружал свой язык в маленький розовый кратер, забыв свою главную цель и миссию и совершенно не замечая, что все остальное тело его наложницы уже живет иной, неспокойной жизнью. Оно наполнялось днепровской силой, хрипло дышало, скрипело зубами, изгибалось и металось по кровати, меняя русло и трепеща на порогах своего вожделения. Но Рубинчик не видел этого. Поглощенный своей игрой, он стал тем детдомовским мальчишкой, которому после многих лет сиротства и нищеты дали самую волшебную в мире игрушку.
И вдруг – в тот момент, когда его язык находился в ее нежном и теплом кратере, – белые Варины ноги тисками зажали его шею, а ее колени с дикой, судорожной, нечеловеческой силой надавили на его затылок и прижали его лицо к ее паху.
У него не было не только сил вырваться из этого замка, но даже вздохнуть. И тогда, задыхаясь, он вдруг ощутил, как эти теплые и нежные створки-лепестки ее бутона снова обрели властную и жадную силу и, обжав его язык, стали затаскивать его в себя, проталкивая, как поршень, все глубже и глубже в жуткую и сладостно-терпкую глубину ее кратера.
Так удав своими мускулистыми кольцами продвигает в себя свою добычу.
Рубинчик уже не слышал никакого «Болеро» и даже не мычал, а только упирался изо всех сил руками
Он умирал. Он задыхался. Легкие вырывались из грудной клетки, голова расширилась и гудела, и глаза полезли из орбит.
А там, в ее живом кратере, мускулистые кольца уже дотащили его язык до заветной препоны и попытались продвинуть еще дальше, насквозь.
Но в языке Рубинчика не было той твердости, которая нужна для такой операции.
И, поняв это, кольца разжались, кратер открылся, мягкие лепестки-створки выпустили язык Рубинчика из своих смертельных объятий, а Варины ноги вытянулись во всю свою длину, в последней судороге бессильно опали ему на спину.
Рубинчик рухнул на пол как труп.
Он лежал ничком, на груди, и распахнул руки, словно обнимая землю, которую уже покинул. Даже дышать у него не было сил, он только хватал воздух краями разорванных легких и нянчил в гортани свой несчастный и почти вырванный язык.
Только через несколько минут сквозь оглушительный грохот своего пульса он снова услышал победный, все нарастающий и неминуемый, как судьба, ритм равелевского «Болеро».
Он перекатился на спину и открыл глаза.
Старая русская икона в золотом окладе смотрела на него из угла. Его глаза встретились со взглядом распятого на кресте Иисуса, и только теперь, тут, на полу, Рубинчик понял, какая это боль и мука быть Учителем язычников.
Но минуты через три он отдышался, окончательно убедился, что выжил, и посмотрел на Варю.
Она лежала в кровати, на боку, закрыв глаза и свернувшись в клубок, как ребенок, как его дочка Ксеня. Ее губы были открыты, как во сне, ее высохшие волосы тихо струились на ее озябшие голые плечи, ее руки обнимали ее нежные коленки, и ничто не напоминало в этом покойном и полудетском теле о той дикой языческой силе, которая скрывалась меж ее белых ног. Ничто, кроме крутого и властного изгиба ее бедра…
Рубинчик поднялся с пола и, даже не укрыв явно озябшую Варю, вышел в гостиную и через нее – на кухню. Там он открыл холодильник «Яуза» и обнаружил то, что искал: в дверце холодильника на полке стояла бутылка «Столичной», пустая на две трети. Рубинчик взял из кухонного шкафчика стакан, налил в него все, что было в бутылке, и, сделав полный выдох, залпом выпил почти полный стакан холодной водки. Закрыл глаза, занюхал кулаком, послушал, как пошла водка в желудок, оживляя его, и передернул плечами. Потом открыл глаза и прислонился спиной к холодильнику. Черт возьми, он жив! жив! Ну и подарочек выкинула ему на прощанье эта ебаная Россия! А тут еще это «Болеро»!