Люди, горы, небо
Шрифт:
Потапов даже не огорчился: история привычная, тянется из года в год.
– А ведь шлют их нам оттэда, из Петропавловска, думают – так и вопьются в них глазами, так вот и совесть сразу взыграет. А эта агитация наглядная единого часа не висела. Тут у пацанов даже азарт – кто больше успеет сорвать.
Потапов остановился – переходили как раз сухую речушку, посреди русла которой замыто торчала кургузая ива.
– Вот… поселковая достопримечательность, – показал он на дерево. – Повесился тут в пьяном виде глава немалого семейства, не оставив после себя никаких письменных указаний. Это он зря. В таком случае завсегда должна быть ясность, а иначе
Шумейко, обозрев «достопримечательное» местечко, в рассеянности подтвердил:
– Без ясности – это он зря, конечно. Не браконьер, часом?
– Да нет, не больше других. Грешил по малости, на закуску.
У Потапова почти все «грешили по малости», он избегал вступать в спор с населением вроде как даже из «политических» соображений: инспектор рыбоохраны – представитель соответствующего государственного института, и, вступая в раздоры с ним, население так или иначе вступает в конфликт с государством.
– Ну, население – это громко сказано, – заметил ему Шумейко. – Известная часть… наиболее безответственные элементы…
Потапов торопливо сбил с одежды шелуху и уже семечек из кармана не вынул.
– Не скажите, не скажите, Игорь Васильевич. Давайте зайдем в каждый второй дом, и к рюмке водки вам подадут лосося. А между тем он будет свободно продаваться после первого августа по твердым ценам. Но ведь за деньги! За рыбу деньги платить здесь покеда не привыкли, даже смешно… когда она свободно, без продавцов, в реке плавает. Зайдем, что ли, ко мне, отобедаем?
– А что ж, – поколебавшись минуту-другую, согласился Шумейко, – как будто время уже. Не откажусь.
Он заглядывал к Потапову мимоходом еще в первые дни после приезда сюда. Дом у него ладный, у Потапова, вдоль забора обложен мощными, не колотыми еще на дрова, березовыми кругляками – дом словно деревянный кремль за крепостной стеной.
Пока Шумейко мыл руки под рукомойником, хозяин просвещал его насчет «истинной» ухи.
– Есть, конечно, уха двойная. Но это еще не уха, как положено быть. Вот тройная уха из карася – это да-а… Значится, отварить карасей и вынуть, потом в том же отваре еще раз свеженьких, и так до трех раз. Вот нам Муся сообразит сейчас, она мастерица…'
Вошла его жена, низкорослая бабенка, улыбчивая с виду, неторопливая в движениях – сама доброта и степенность.
– Чего соображать, – пропела она, – когда все готово, присаживайтесь, кушайте на здоровье.
И пока Шумейко хлебал уху, действительно приготовленную отменно, она все жаловалась на мужа по пустякам, совсем необидно, так разве, для поддержания приятной беседы.
– Прокопыч такой канительный, -¦ ужимчиво выпевала она. – Совсем низвела его эта зловредная работенка! Уж такой канительный – ночью, смотришь, проснется и все своим фонариком мигат: сколько, значит, время-то… Ну, не спится, так поди во двор, займись чем-нибудь, эт чего же по комнате шастать да фонариком мигать? Я ему говорю: я этот твой фонарик разобью на мелкие части, не суй ты его, заради бога, под подушку, не браконьеров же тебе под кроватью ловить-высвечивать.
Шумейко и слушал ее и не слушал, хлебая уху из карасей. Десяток карасиков попросили они вчера у рыбаков на улове, так что теперь он мог посочувствовать браконьеру: и впрямь хороша рыбка, хотя лосось крупней, к тому же бескостый, есть чего пожевать.
«Вот и у меня, поди, точно так же сложилась бы жизнь прилично и достойно, – взгрустнулось вдруг ему, – с ухой из разных там бычков да кефалей по субботам, а
Жалеет он, что ли, о той, что ушла безвозвратно? О той, что была любимой и единственной?.. Может, и жалеет, раз вспоминает. Хотя, откровенно говоря, вспоминать тяжело. Но нет у него вообще легких, особо приятных воспоминаний. Нет.
12
После финской кампании, тяжело раненный в ногу, слегка теперь прихрамывающий, но отъявленно молодой, красивый, мужественноликий, Игорь долечивался в евпаторийском военном санатории. Преимущественно донимали его лечебной физкультурой, разрабатывали ногу. А инструктором лечебной физкультуры была девушка года на два старше Игоря – Люся Левандовская.
Влюбилась она в красивого и мужественноликого. К тому же орденоносец, что по тем временам как бы ореолом человека окружало, приподымало его над прочими смертными: скупо тогда ордена давали, редко. И только Указом Президиума Верховного Совета. И вручал, как правило, все ордена всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.
Не то чтобы Игорь тоже полюбил Люсю, но приглянулась она ему, привлекла гибкостью тренированного тела, веселым нравом, нерассуждающей, как сгоряча показалось, готовностью поделиться всем, чем сама была богата.
– Оставайся в Евпатории, – предложила она. – Тебе теперь все дороги открыты. На любую работу устроишься руководящую. Притом, как в песне поется, море, песок и пляж…
И действительно, с работой затруднений не оказалось: сам не понял, как очутился в райисполкоме, начал заведовать какими-то плановыми делами, в которых разбирался плохо. Но орденоносец: сочувствовали, входили в положение, помогали…
Долго ли, нет ли продолжал бы он работать в области планирования местного хозяйства, но тут грянула война. Правда, в смысле мобилизации никаким образом она его не касалась – он был инвалид, его не трогали, и по военным временам накрепко утвердился бы в руководящей номенклатуре. Да самому-то ему подобная жизнь казалась невыносимой, ему, бойцу по натуре, вдобавок здоровяку. Без проволочки хотелось вступить с немцем в драку. Тем скорее, что положение в стране было тяжелое. Однако на все заявления Игорю отвечали отказами, сперва довольно категорическими, а потом уже несколько усталыми, проникнутыми некоторым сомнением: а не призвать ли этого настырного инвалида, в самом деле?.. Смотря только какую ему присмотреть службу…
Между тем немцы пёрли всей своей бронированной мощью, утюжили траками танковых гусениц степи южной Украины. В Евпатории была объявлена эвакуация.
Пришел Игорь однажды из райисполкома, ремень с пистолетом небрежно бросил на стол, прилег отдохнуть. Что-то долго не было Люси - уже и стемнело совсем. Лень было встать – включить свет; впрочем, могло и тока не быть, станция теперь работала с перебоями.
У калитки ему почудился шепот – время было смутное, черт знает кто там шепчется и о чем, – все же встал, взял из кобуры пистолет, сунул в карман и тихонько выскользнул на крыльцо. Оттуда – в палисадник, прямо в цветы; одуряюще пахло маттиолой, львиный зев светлячками мерцал у ног, разные там настурции, даже чихать захотелось.