Люди, горы, небо
Шрифт:
Нарвали они черной саранки – цветов отменной прелести, жгуче-коричневых с чернью -- для супруги Потапова; полакомился Шумейко и красной смородиной, хотя взбираться за ней пришлось чуть ли не на кручи поднебесные; но если солнце над нею светило прямо, ничем не затеняясь, в терпком ее соку заметно прибавлялось сахару. Вот и выискивал Шумейко такие освещенные выступы скал. Так шли они, все дальше пробираясь вверх по протоке и с лобастого валуна заметили наконец: взблеснула вдалеке слюдинками ячеи только что вытащенная из воды сетка, искристо вспыхнуло на солнце весло.
– Ну вот и гости, – удовлетворенно
– Пожалуй, что и так, – ответил, запыхавшись, Потапов, однако идтить нам по дебрам-швабрам тяжеленько, а еще сколько телепаться. Комар тут, едри его в корень…
Выказав некоторое недовольство, он все же поплелся за старшим. Потом вроде полегчало: запрыгали под уклон… то все вверх, за смородиной, а теперь как раз к случаю под уклон, причем не плутая, ориентир верно засекли. Словом, Потапов потел, пыхтел, но помалкивал: служба, куда денешься?..
Вот так, молчком, они пересекли скалистые увалы, затем частую щетку ивняка и неожиданно спрыгнули с берегового, невысокого здесь откоса чуть ли не в лодку браконьеров. Те растерялись – в лодке лежало десятка два нерки, – да и сами инспектора, на что уж были готовы к встрече, несколько опешили. Браконьеров было трое ну, ни удрать им, ни в драку вступать. Только глазами помаргивали. Била хвостом, нарушая установившееся молчание, крупная рыба, взбрызгивала веером жижу.
Потапов опомнился раньше всех, вошел в роль, сводившуюся в основном к тому, что он вроде как и не ради охраны рыбы сюда явился и тем более без намерения кого-либо обидеть штрафом, нет, а просто потолковать на разные житейские темы, бывальщину рассказать, кто с кем спал, кто кому в рыло съездил, – это был его метод, уже раздражавший Шумейко: чего там, в самом деле, развлекать браконьеров побасенками!
Да и вынужденно наказывая, Потапов изо всех сил старался выглядеть этаким радетельным папашей. И сетку, бывало, отберет и за плечи обнимет, спросит (если незнакомец), кто вы, как фамилия (хотя уже записал), где работаете, сколько детей, где работает жена и работает ли она вообще.
Формалистом быть, ну, чистым сухарем ржаным тоже нельзя. Шумейко знал и ненавидел бюрократию по личному житейскому опыту, потому он и не возражал против нудной трепотни Потапова. Но и добросердечие должно иметь границы, особенно если не упускать из виду, что браконьерство на реке все границы уже перешагнуло!
Итак, в лодке сидели двое пожилых поселковых мужичков, Потапову хорошо знакомых, и один молодой, видно из приезжих.
– Придется платить, – сказал Шумейко, перебивая коллегу: побасенки грозили затянуться до бесконечности. – По червончику за каждую рыбу. Как гласит закон…
Мужички всполошились; только молодой сидел неподвижно, ни словом, ни взглядом не реагируя на разговор: молча изучал мозоли на руках, какую-то из ладони занозу выковыривал.
– Дак это что ж… – дернулся один, почище видом, похоже, выбритый еще с вечера. – Грабиловка настоящая, Прокопыч? Сейчас, значит, на реку совсем не моги?! (Упорно не могли дойти до них дух и буква строгих по реке запретов, черным по белому
– Искони заведено, – хмыкнул Потапов. – А давно ты, Семен, на Камчатке?
– Да хоть бы и недавно. Рыбку-то все мы любим, – отмахнулся Семен. – Я так понимаю, вот рыборазводный завод – это запретная зона.- Это государство. А речка – она от бога, кто хошь лови…
Шумейко решился укоротить бойкие замашки браконьера:
– Но ведь мальков завод выпускает не куда-нибудь еще, а именно в реку. И рыба, которую вы сплошь и рядом вылавливаете, она не всегда, так сказать, от бога, а уже немного и от человека. Госрыборазводная. Государственная, проще говоря…
Это был убедительный резон, по крайней мере ровно настолько, сколько шло сейчас в реке лососей, выросших из мальков именно здешнего рыборазводного завода.
Потапов огорченно помялся, развел руками, крякнул (а что, мол; попляшешь?):
– Н-да, мужички… Как оно промеж нас говорится, даром за амбаром, а тут денежку гони…
Не утерпел и другой из браконьеров, высказался уже в повышенном тоне (да и как тут голоса не подать, когда по червонцу за каждую рыбу? «Тьфу! Ее раньше, бывалыча, как навозу, в сапогах по икре топали!»):
– Дак что ж это на самом-то деле, вы нас за пяток рыб на брата мотузите, примером, даже штрафом угрожаете, когда тот же самый рыборазвод разрешил нашему рыбко-опу выловить у себя в нерестовом озере шестьсот штук. Это же словом только сказать – шестьсот штук – и то оглохнуть можно.
Шумейко сунул в карман пиджака блокнот.
– Откуда такие сведения?
– Было, было, – поспешил вступить в разговор Потапов. – Доносили уже мне. Ходил я туда, в рыбкооп то есть, и обнаружил на складе четыреста штук лосося, из них боле двухсот самок икряных. Шестьсот не шестьсот, а на четыреста акт я составил!
– Ну что ж, – успокоился Шумейко, вскользь посудив, что при всей своей инертности и доброте Потапов изредка здесь и делом занимался. – Ну-ка, давайте-ка, граждане, подбросьте к устью – там вас, кстати, Ванек, наверно, уже заждался.
– Не знаем мы никакого Ванька, – сердито сообщил первый браконьер. – Мы сами по себе, а об других нам и знать незачем.
– Да будет вам, старики, – засмеялся Шумейко, – не знаем, не знаем! Ну и не знайте себе на здоровье: то на четырех штраф разделили бы, а то придется втроем платить. Разница хоть маленькая, а все же есть. Отворачивая лицо от гуськом потянувшихся выхлопов, он оборотился к третьему из браконьеров, до сих пор тщательно ковырявшему не то мозоль, по то занозу. – Ну, а вы почему отмалчиваетесь? Что, сказать нечего?
Тот взглянул исподлобья, но не столько зло, сколько обескураженно:
– А чего толковать-то? В первый раз я на реке -- и как вышел, так и попался.
Между прочим, все так говорят. Вот разве кто вторично попадается, тем вроде уже и стыдно дурочку валять.
– Он действительно впервой, – сказали старики.
Потапов внимательно к нему присмотрелся.
– Как, говорите, фамилия ваша?
– Гайнутдинов.
Был он рослый, крепкий и как-то неназойливо предупредительный; располагал к себе.