Люди, горы, небо
Шрифт:
Следователь обиделся, посчитав его хохот неуместным.
Несерьезно себя ведешь, старший лейтенант. Я тут, между прочим, не для шуточек сижу. Мне важное дело поручено. А тебе смех. Забыл, где находишься?
В общем прошел он госпроверку, но в органах его не восстановили. Игоря ждал еще один удар: он не смог найти место в пещерах, где зарыл свои два ордена и документы. Впопыхах все это делалось, спешили, за ночь нужно было успеть рассыпаться, может быть, прорваться в горы… а на прорыв шли без знаков различия, без наград – единственным свидетельством их
Но как докажешь все это задним числом, как докажешь, что никогда не был трусом и тем более предателем и ордена свои заслужил честно, в открытом бою? Ведь мог же он вовсе не воевать, хромой парень, мог уехать в Среднюю Азию и жить, пользуясь молодостью, даже в военные годы совсем неплохо. Короче говоря, мог бы где-то и словчить. Но пуще всего на свете он боялся как раз тыла: мысль о том, что за него воевать другим, была непереносима. Он привык драться за себя сам. За себя и за близких своих.
В прежнем звании старшего лейтенанта Игорь был направлен в Севастополь в войска ПВО. По дороге решил заглянуть в Евпаторию – по-прежнему город этот занимал его мысли. С замиранием сердца направился Игорь к знакомому домику, крытому старой плоской черепицей. К домику Левандовских.
Люся была дома. Опять работала в санатории – раненых и выздоравливающих в городе хватало. Занималась все той же лечебной физкультурой, выглядела завидно, хотя и прорезались уже первые морщинки. Да и как им не прорезаться после таких-то лет! Увидев его, страшно обрадовалась – думала, давно погиб… Муж все-таки. Что останется с ней, как прежде, наверное, не рассчитывала, и все же какая из женщин не стала бы надеяться на лучшее? А она еще молода и хороша собой.
Сообщила, что отец умер. Что Сергей сбежал с фрицами. «Никто не успел его пристукнуть?» – спросил он. «Нет, ушел целый и невредимый. Сволочь редкостная, что и говорить». – «Симка, старшая сестра, опозорена теперь. Знала, с кем живет, чего там», – сказал он.
Задушевного разговора не получалось. Не было задушевности.
– Может, помоешься? – уже по-домашнему предложила она, интонацией заботливости и участия к нему, горемычному, снимая натянутость встречи и какую-то неловкую отчужденность отношений.
– С удовольствием, – согласился он. – Где только не спишь в дороге. Везде разруха…
– Этих нет… вшей? А то я белье попарю.
– Спасибо. Этих нет. В тылу-то – откуда?
– Они не только от грязи, - сказала Люся умудренно-рассудительно. – Они от горя, от тоски заводятся.
Согрела ему воду, и ухаживала всячески, и потерла спину грубой, из древесной коры мочалкой, а потом куда-то ушла, пока он вытирался, – верно, поискать белье.
– Кинь мне пока трусы, если найдутся! – крикнул он из кухни.
Черные трусы вспорхнули в светлом проеме двери (в кухне были завешены окна) и мягко шлепнулись на ладонь. Их вкрадчивая шелковистость несколько озадачила Игоря. Таких трусов
– Что ты мне бросила? – спросил он, чувствуя, как горячеют, наполняются звоном виски.
– Как – что, трусы!
– Какие трусы?
– Обыкновенные. Да что ты там чудишь?
Она говорила из комнаты, Игорь даже не видел ее лица, но голос у нее был мягкий, терпеливый.
– Нет, не обыкновенные, – сказал он, ожесточась. – Немецкие они. Ну-ка, куда ты сунула мое барахло?
Люся вбежала в кухню, спросила, задыхаясь, обвисая на нем:
– Ты что, милый? Ты что? Разве так можно… обижать? Опомнись! Трусы я выменяла на толкучке… для папы. Все при немцах на толчуке доставалось!
Похоже, она правду говорила. Но у Игоря уже не было желания верить ей. Вспомнил он тот вечерний разговор ее с отцом у калитки, когда немцы подходили к Евпатории, вспомнил нежелание эвакуироваться, пока еще была возможность, вспомнил, что своим у них в доме был все эти годы немецкий прихвостень и каратель Сергей, вспомнил себя здесь, чесоточного и дизентерийного… и сказал наконец: достаточно, с меня хватит; пора кончать эту канитель.
Торопливо натянул он свое потное белье, оделся в пропыленное обмундирование… Люся не старалась теперь удержать его, стояла, прислонившись к дверному косяку, и плакала беззвучно, неутешно.
От калитки он вернулся.
– Собери там все мои фотографии, какие ни есть у тебя. Заберу…
Она смазала кулаком слезы, всхлипнула и оторвалась от косяка.
– А… А их нет… твоих фотографий.
– Как это нет? А где же они?
– То есть они где-то были. Но… я их порвала!
– Это в связи с чем? – спросил он, насупясь. – Разонравился, что ли? Или примета какая на небе была?
– Нет, нет… не то… Я боялась. Кругом немцы. Поверь, перед отступлением они свирепствовали. Обыски каждую ночь, – стараясь выговориться, она давилась слезами. – Сергей ведь знал, что ты… орденоносец, что… командир. Он и меня ненавидел. Долго ли донести? Я боялась. Умер отец. Я всего боялась, поверь! А на некоторых фотографиях ты с орденом, в форме…
– Что ж ты, и клочки сожгла?
– Нет. Клочки, если хочешь, я сохранила. Не могла я так – сразу всю память о тебе…
– Не смогла, значит, – мрачно усмехнулся Игорь. – Клочки сохранила… Где же по крайней мере хоть клочки?
Люся скрылась в комнате; было в ней сейчас что-то надломленное, униженное, но Игорь ее не жалел; впрочем, жалел, что-то копошилось у него там под сердцем, только не давал он себе расчувствоваться: сама виновата.
Выйдя, она протянула ему с десяток фотографий, напоминающих теперь тщательно уложенную мозаику, – клочки были наклеены на плотную бумагу.